Долгим, торжественным было молчание обоих; потом во Франке снова начали просыпаться злые мысли, на мгновение уснувшие, и он поглядел на неё так, что она почувствовала, как он сурово её подозревал.
– Это сон или явь? – спросил Франек. – Ты… пани… Анна! Ты у меня? Ты рядом со мной? Когда я… уже не надеялся… увидеть тебя больше?!
– Почему? – спросила она спокойно.
– О, ты знаешь! – ответил Франек.
– Пожалуй, потому, что ты был в тюрьме, за решёткой которой нет надежды! – воскликнула Анна, пытаясь ещё обманывать себя.
Они переглянулись, не было необходимости говорить больше.
– Ты знаешь, – прибавила Анна, – что я от тебя усиленно хотела утаить.
– Только со вчерашнего дня я знаю и в горячке отчаяния провёл всю ночь; ты мысль, что ты могла измениться… ты тоже… даже ты… ядом меня жгла.
Обиженная Анна отошла.
– Ты мог это подумать? – сказала она тихо.
– Прости меня! Вчера утром меня освободили, а я не видел тебя; узнав в то же время о том несчастье (потому что иначе назвать это невозможно), я почувствовал себя словно убитым.
– О, бедный человек! – отвечала женщина. – Как тебе легко пришло сомнение в сердце людском. Я могла бы тебе это вечно помнить, но не могу разгневаться на тебя. В этом также немного моей вины. Почему не сказала тебе всё сама? Но нам сомневаться друг в друге… годится ли?
– Я виноват, прости! – сказал Франек. – Ни слова больше!
Анна грустно рассмеялась.
– О, я бы имела право больно чувствовать это моё богатство, потому что оно только теперь немного открыло мне сердце твоей матери. Если бы ты знал, как иначе она приняла меня сегодня, как я могла почувствовать, что во мне она уважала этот несчастный блеск золота. Ни покорностью, ни благодарностью, ни любовью к тебе не могла я купить её сердце, а сейчас!..
– Анна, прошу тебя, не говори ничего про мать!
– О, я не виню её, но себя! Она невольно подчинилась излишней любви к тебе, а я сурово унижена.
– Дорогая Анна, достаточно! Это мучает! Пусть для нас ничего не изменится. Мы те же и сердца те же самые! Не правда ли?
Их руки ещё раз сплелись; разговор продолжался тихим шёпотом, который никто повторить не сумеет, потому что беседа влюблённых есть больше музыкой, чем словом.
После описанный событий в Старом Городе всё снова вернулось к прежнему порядку, и пошла жизнь плавно, как она обычно идёт, без больших потрясений, без резких переворотов, однообразным бегом, который не позволяет посчитать ни дней, ни часов, похожих друг на друга.
Нога Франка, в которой пуля не повредила кость, заживала чрезвычайно быстро, только рука, насчёт которой сперва делали лучшие прогнозы, как-то тяжело поддавалась лечению. Рана была нанесена таким образом, что её было трудно перевязывать, что замедляло заживление. С палкой или тростью Франек мог прохаживаться по комнате, но рука неподвижно висела, пальцы двигались с трудом, омертвевшие, отказывались служить.
Теперь меньше навещали больного, потому что и сама молодёжь рассудила, что его подставлять не годилось, а Ендреёва как лев защищала дверь, ругала, впуская более подозрительных, следила, чтобы группами не входили.
Иногда на пороге доходило до бури, в которой старая торговка, не умеющая отмерять слова, давала узнать себя давним приятелям Франка. Зато к Анне проявляла всё больше уважения, заботу, почти материнскую благодарность, и со слезами целовала её белые ручки, на что растроганная девушка, забыв о предубеждении, обнимала её колени.
Но, увы, Анна очень редко могла прийти, отец был суровым, пан Эдвард неумолимо за ней шпионил; была теперь другая служанка, а поэтому было меньше причин выбегать в город, и дольше в нём задерживаться. Проводить время у Франка ей было нельзя, она пожимала ему руку и грустная уходила, а находила его теперь удивительно хмурым, всё более мрачным, хотя силы и здоровье возвращались.
На сердце его лежал какой-то могильный камень, чувство, которое сам себе объяснить не мог; знал, что происходит нечто, что весь город дрожит, что волнуется и крутится в болезне нетерпения – а он сидел взаперти и бездеятельный… едва гул долетал издалека.
Так наступили первые дни апреля.
Чувствовалось, что приближается какой-то перелом. С каждым днём народ выступал более грозно и смело, улицы кишели, – когда как гром упала на всех новость о роспуске Землевладельческого Общества.
А так как всё тогда служило поводом к манифестации, можно было не сомневаться, что и этот удар, неверно нацеленный на унижение страны, на дезорганизацию её, чтобы на руинах строить новый беспорядок, также вызовет проявление сочувствия к Обществу и его явному главе.