Иван пытался, конечно, выбраться. Отыскал то самое урочище, Оргон-Чуулсу, не один отыскал, с девушкой, красавицей Джэгэль-Эхэ, будущей своей женою. И с ней же оказался там, в далёком тридцать девятом, и спас, вынес из боя… самого себя. Да, можно и так сказать — самого себя. Мистика… хотя в мистику Баурджин-Дубов не верил.
А потом Баурджин и Джэгэль-Эхэ вновь оказались в своём времени, в кочевье… и как так случилось — Дубов не мог объяснить. Иногда, правда, задумывался, а что было бы, если б ему и Джэгэль пришлось остаться там, в Монголии тысяча девятьсот тридцать девятого года? Сумели бы адаптироваться — без связей, без документов. Сумели бы, в Монголии, наверное б — сумели. Сказались бы выходцами с дальних кочевий… Но судьба распорядилась иначе, вернув обоих туда, где им и надлежало быть.
Надо сказать, с течением времени Баурджин приобрёл известность как мужественный, умелый и хитроумный вожак, сначала — среди своих друзей, бывших изгоев, а затем и среди многих других людей. Ему даже удалось оказать немаленькую услугу некоему Темучину — вождю набиравшего силу объединения кочевых племён. Будущему Чингис-Хану. Поначалу Дубов, памятуя про татаро-монгольское иго, даже подмывал его убить, но… Для подавляющего большинства кочевых племён власть Темучина была наименьшим злом, пожалуй даже — и не злом вовсе, а необходимым средством защиты от алчных соседей. Что же касается Руси — к ней будущий Чингис-Хан, по сути, не имел и вовсе никакого касательства.
В общем, случилось так, что Баурджин-Дубов из врага превратился в преданного соратника Темучина, распутав гнусную паутину предательства, сотканную обворожительной цзинской шпионкой Мэй Цзы. За что и был жалован немалым кочевьем, ну и титулом нойона — степного князя — в придачу.
Правда, наслаждаться покоем долго не пришлось — Темучин вовсе не забыл умного и предприимчивого соратника, периодически поручая ему то или иное дело. Вот как сейчас…
Вернее, не сейчас, а ещё в июне…
Глава 3
Глаза и уши хана
Июнь 1201 г. Восточная Монголия
Путь наших предков долог был и крут,
Столетия качались за плечами.
Какие маки цвели в долине! Рассыпанные крупными ярко-алыми звёздами по зелёному склону холма, они — да и не только они, вообще весь пейзаж — казались сошедшим со знаменитой картины Клода Моне, которую Дубов видел сразу после войны в Париже, когда гулял там со своей будущей женой Татьяной. Картина так и называлась — «Дикие маки». Вот уж, действительно, дикие — трепетали на ветру огненно-красными гривами, словно тахи — вольные лошади пустыни.
Стоял та чудеснейшая пора — самое начало лета, — когда долины и сопки расцветают после зимней спячки, покрываясь густой высокой травою и сверкающим многоцветьем. Синие колокольчики, небесно-голубые васильки, трёхцветные, жёлто-бело-фиолетовые фиалки, сладко-розовые копны клевера, пурпурный иван-чай, ромашки, одуванчики, незабудки, покрытые бело-розовыми цветками кусты шиповника, и, конечно, маки… Баурджин специально сделал крюк, проехав по склону сопки — полюбоваться. Вот ещё бы домик добавить на горизонте у леса, да женщину с зонтиком — и точно, Клод Моне — «Дикие маки»! Все похоже — и яркие цветы в густо-зелёной траве, и редколесье на горизонте, вот только небо… У Моне — облачное, с небольшими проблесками синевы, а здесь — насыщенно-голубое, чистое, прозрачное и высокое. Хорошее небо! И солнце…
Спешившись, Баурджин наклонился к цветам, понюхал. И краем глаза заметил какое-то движение на склоне холма. Выпрямился, приложив ладонь к глазам, увидев скачущего во весь опор всадника на белом коне. Точнее, всадницу в тёмно-голубом дээли с темно-каштановой гривой непослушных волос, развевающихся за плечами, словно боевое знамя. Дээли по-мужски охватывал пояс — хотя обычно женщины ходили неподпоясанные, — за спиной виднелся охотничий лук.
Баурджин улыбнулся, узнав жену. Другой бы на его месте забеспокоился — с чего бы ей так нестись, может, случилось что? — однако молодой нойон прекрасно знал, как любит скорость его жёнушка ничуть не меньше, чем любой воин.