— Прочитал? — спросила Зинаида. Стоило Гурскому кивнуть, как она тут же выхватила письмо из его пальцев, одним прыжком вернулась к секретеру и взяла в руки перо.
— Что ты делаешь? — не переставая поражаться импульсивности и непредсказуемости своей новой возлюбленной, поинтересовался следователь.
— Хочу сделать последнюю приписку... — не поднимая головы, отвечала она. — Надеюсь, это его окончательно добьёт... Ага, секунду, вот теперь готово.
Отложив перо, Зинаида теперь уже медленно, улыбаясь и нисколько не стесняясь своей восхитительной наготы, вернулась к Гурскому и, опустившись на одно колено, упругим жестом протянула письмо:
— Надеюсь, мой повелитель, вы не сочтёте за дерзость, что ваша покорная раба посмела выступить от вашего прославленного в веках имени!
Постскриптум был таков: «Это письмо я дописываю в обществе твоего преемника — Макара Александровича Гурского, который моими устами передаёт тебе постельный привет!»
«Ох, уж эти женщины!» — только и осталось вздохнуть следователю, после чего Зинаида с разбегу бросилась на постель, и начались уже совсем иные вздохи...
Глава 30
КОНЕЦ СПЕКТАКЛЯ
Не столько по воле автора, сколько благодаря случайному стечению обстоятельств на рождественскую премьеру водевиля «Любовные безумства, или Всё врут календари» собрались почти все наши персонажи. Елена и Николишин исполняли главные роли, а Ольга и Кутайсов были приглашены в самый последний момент — ввиду распространившейся по городу эпидемии гриппа заболело сразу несколько статистов, которые должны были участвовать в финальной сцене спектакля. Разумеется, что Денис Васильевич явился посмотреть на игру жены. С некоторым опозданием он решил отблагодарить следователя за злополучное приглашение на юбилейный бал и позвонил Гурскому. Макар Александрович охотно согласился, и, таким образом, четверо из наших героев оказались на сцене, а ещё двое — в зрительном зале. Был там и ещё один персонаж, который явился позже остальных и, постаравшись оказаться незамеченным, скромно устроился в кресле последнего ряда — но о нём после...
Финал водевиля представлял собой сцену на придворном балу Екатерины II. Мудрая государыня успешно расследует запутанную интригу с подложными письмами, полученными итальянским дворянином Фабио Кавальканти и его русской невестой Натальей и чуть было не расстроившими их свадьбу, после чего строго наказывает русского поклонника Натальи, которого играл Семён Николишин. В оригинале Казановы этого поклонника звали Иваном, однако режиссёр решил не мудрить, оставив актёру его собственное имя. В этой последней сцене Семён должен был подвергнуться домашнему аресту и быть уведённым двумя гвардейцами прямо с бала под «белы руки».
Итак, разгневанная коварством своего подданного императрица приказала схватить молившего о пощаде Сеньку, после чего взяла на себя миссию искупления его вины перед итальянским путешественником для чего решила сделать ему и его невесте свадебный подарок. Стоя у самой рампы, «Екатерина Великая» приказала слуге принести «ту самую драгоценность из моей коллекции». Проворный слуга быстро обернулся, почтительно преподнеся императрице небольшой футляр синего бархата. Императрица передала его Кавальканти, а восхищенный итальянец упал перед ней на колени и восторженно поцеловал милостиво протянутую руку.
Далее, по замыслу режиссёра Трапезникова, следовал такой эпизод: Кавальканти вставал, подходил к невесте и, достав из футляра драгоценность, показывал её всем присутствующим — причём не только на сцене, но и в зрительном зале. При этом основной свет рампы на минуту угасал, зато драгоценность в руках итальянца освещалась ярким лучом специально направленного на неё прожектора, вызывая всеобщий вздох восхищения, за которым должны были последовать аплодисменты.
Однако случилось нечто такое, что вызвало замешательство даже у видавшего виды суфлёра. Когда Кавальканти приблизился к Наталье-Елене, чтобы порадовать её видом подарка, футляр оказался совершенно пуст! Игравший эту роль итальянский коммерсант был явно не готов к сценическим интригам русского любительского театра, а потому явил собой преглупую фигуру — с открытым ртом, выпученными от изумления глазами и бессмысленно воздетой вверх рукой, в которой находился бархатный футляр, пустота которого оказалась особенно наглядна в свете одинокого луча прожектора. После минуты всеобщего оцепенения, первым опомнились зрители — и по залу прокатились лёгкие смешки, которые, постепенно набирая силу, грозили превратиться в гомерический хохот.