Ритуал перестал быть работой, которую я должна сделать. Сложной миссией, в которой так много надежды и рисков.
Теперь я сама была ритуалом. Я была танцем. Я была схемой, каждой ниточкой и каждым всполохом энергии, каждой нотой заклинания и каждым щелчком внутри артефакта, вдруг показавшимся столь похожим на пульсирующее сердце колдовства.
Не Джеремия Барк исполняла ритуал. Ритуал сам исполнял ритуал.
Я была инструментом, импульсом, проводником чего-то большего. Это не были шаги, заученные мною в камере Гребня Проклятых, подсмотренные в бумагах Талвани. Эти шаги пришли откуда-то извне, и они были прекрасны.
Я стала рыбаком, тянущим сеть, сотканную из лунного сияния, полную пойманных звезд. Я слышала шепот полночной вселенной, подсказывающей, как быть. Мне чудилось, что я стою на предрассветном холме, и мимо меня летят белые лепестки цветов, подхваченные южным ветром.
Ita magnum aliquid nascitur. И так рождается нечто великое.
Вдохновение, которое всегда казалось мне эфемерным самообманом в поэмах классиков, унесло меня так далеко от реальности, что я с трудом вернулась в ощущение здесь-и-сейчас, когда рисунок схемы был успешно завершен.
Дрожа и мерцая, в центре зала пульсировало великолепное кружево, окружившее Тилваса Талвани, будто охранная система – бесценное сокровище. Я пропела финальную строчку заклинания, и мои пальцы перестали светиться.
Пригибаясь, чтобы не нарушить созданный узор, я проникла в центр кокона к спящему Талвани. Из-за мягкого переливчатого сияния вокруг по его лицу бродили тени, похожие на блики на поверхности подземных рек, по которым плывет одинокий лодочник с пустым фонарем. Я еще раз оглянулась на фигурку Белого Лиса, чуть светлеющую за кружевом схемы, и, выдохнув для смелости, резко сорвала с груди артефактора амулет двуглавого ворона.
– Еt domum tuam te exspectat! – возвестила я, приложив все силы, чтобы мой голос звучал уверенно. «Твой дом ждет тебя».
Тилвас продолжал спать.
Но его лицо побледнело, словно обратившись серым пергаментом. Из уголка рта потекла струйка крови, темные пятна, похожие на багряные розы, стали медленно проступать на тонкой тунике. Руки артефактора, сложенные на груди, задрожали, из груди донесся болезненный хрип, его выгнуло как одержимого, потом резко ударило обратно о каменный пол.
– Ну же! – крикнула я, в бессилии глядя на Тилваса. – Давай, пэйярту! Час пришел! Давай!
И вот это случилось.
Вся построенная мною схема вспыхнула еще ярче, чем прежде, и от фигурки Белого Лиса к Тилвасу протянулся будто перевитый канат сияющих белых нитей. Как и задумывалось, фигурка из склепа Льовезов вытягивала рёхха из аристократа, действуя как магнит. С замиранием сердца я смотрела за тем, как прозрачно-голубое облачко поднимается над Тилвасом и наконец, будто сдавшись, позволяет «канату» резко утянуть себя прочь.
Все подземелье вздрогнуло. Здание над нами ощутимо тряхнуло, на меня посыпалась каменная крошка, свечи потухли окончательно, и по подвалу разнесся едкий запах дыма от благовоний.
Но кружево схемы продолжало гореть. И в его пульсирующем свете я увидела, как тень от статуэтки пэйярту начинает расти в размерах. Она увеличивалась, пока не заняла всю стену, не стала больше потолка. Тень дернула хвостом, клацнула зубами, и тогда сама статуэтка вдруг
резко
открыла
глаза.
37
Прощание с ferkhen
Vale et memor sis mei.
«Прощай и помни обо мне».
Они сияли темно-оранжевым огнем, напоминающим лаву, еще более устрашающим, чем у Тилваса в моменты колдовства.
– Здравствуй, Джерри, – ощерился лис, поднимаясь на все четыре лапы и тоже, как и тень, увеличиваясь – до размеров крупного горного волка.
Голос пэйярту звучал как будто из-под земли. Он был низкий и раскатистый, очень древний, будто со мной говорили сами скалы и кедры, побережья и горы, ущелья и долины, составляющие Шэрхенмисту. Я вспомнила, как поразил меня голос паука оришейвы в монастыре Северного креста – но даже он по сравнению с голосом Белого Лиса был лишь тенью от тени.
– Здравствуй, пэйярту, – ответила я.
– Ты смогла вытащить меня из моего ferkhen.
Пэйярту медленно, хищно пошел по границе вокруг сияющей схемы. Мрамор, составлявший статуэтку, теперь казался текучей изменчивой субстанцией: то ли водой, то ли металлом, то ли самим временем, сгущенным до одного мгновения. Мне казалось, что если пэйярту дотронется до схемы, или меня, или Тилваса, то даже легчайшее прикосновение окажется сокрушительным, как падение многотонного храма.