Солдат, лишившийся оружия, глянул на Ярослава зло и сквозь зубы процедил:
- Разве ты уже не забрал мой пистолет? Почему продолжаешь лапать меня?
- Где обойма? – холодно спросил Ярослав, сжимая рукоять.
У того пересохло в горле, он сглотнул, растерянно заморгал.
- В… в левой части формы.
Ярослав бесцеремонно обыскал его, ощутил жёсткую ткань шинели, запах пыли и старого пота, и вытащил обойму. Металл приятно щёлкнул в его руках. Солдат, стараясь сохранить лицо, повернул голову к Журавлёвой и ухмыльнулся:
- Ну и что? Даже если ты дала ему пистолет, думаешь, он знает, как пользоваться? Он же обычный беженец.
Несколько человек из отряда кивнули: мол, правда говорит. В их глазах Ярослав выглядел простым парнем, не более. Но Ярослава прищурилась. Она смотрела на то, как он держит оружие, и её уверенность пошатнулась.
Она разбиралась в оружии лучше любого здесь – не зря во дворце её мастерство признали безупречным. И то, что она видела, не оставляло сомнений: Ярослав не просто знал, как держать пистолет – он делал это правильно, естественно, так, как делает человек, у которого оружие продолжение руки. Даже когда его ладонь опустилась, угол кисти оставался идеальным, чтобы вскинуть ствол и нажать на спуск в долю секунды.
Это было умение, которому не научишься случайно. Не беженец – воин. Пусть другие ничего не поняли, но она узнала.
Не желая раскрывать свои мысли, она только бросила солдату коротко:
- Потеряйся.
Тот побледнел ещё больше. Быть лишённым оружия – хуже любого оскорбления для военного. В его глазах мелькнуло чувство, похожее на стыд и ненависть одновременно. Он попятился и отошёл в сторону, сжав кулаки так, что костяшки побелели.
Станислав Хромов шагнул вперёд и, заметив, что напряжение спало, проговорил деловым тоном, словно ставя точку:
- Двигаемся дальше. Нужно успеть найти место для лагеря, пока солнце не ушло за горы.
Его голос прозвучал жёстко, но в нём не было ни капли участия в распрях. Всё, что волновало Хромова – как добраться до Урала. Остальное он считал лишь пустыми ссорами на обочине пути.
Ветер шевельнул сухую траву под ногами, запах сырой земли и хвои донёсся откуда-то впереди. День клонится к закату, и дорога обещает быть ещё тяжелее.
По мере того как отряд двигался вперед, в их походе наметилась тонкая, но ощутимая черта: солдаты держались особняком, словно выстроив невидимую стену между собой и Любовью Синявиной, Ярославой Журавлёвой и Ярославом Косым. Никто не говорил об этом вслух, но напряжение витало в воздухе, как запах сырости и старой хвои в уральском лесу.
Ярослав шагал молча, слушая хруст мха под сапогами и скрип ветвей над головой. В голове его вертелась тревожная мысль: а что если Журавлёва вдруг решит всерьёз поддержать Синявину? Что если вздумает вытащить её отсюда, в обход всего отряда? Тогда выбора у него не останется – придётся рвать и этот зыбкий союз.
В этот момент сама Любовь нарушила тишину:
- Спасибо, что помогла мне, – тихо сказала она Ярославе, слабо улыбнувшись. – Я надеюсь, мы вместе выберемся из Урала в ближайшие дни.
Косой уловил, как едва заметно замялась Журавлёва, прежде чем ответить. В её глазах мелькнуло нечто холодное, отстранённое.
- Я помогаю не бесплатно. Верни мне деньги, что я тебе платила вначале.
Любовь даже рот приоткрыла от неожиданности. Потом, после секунды колебаний, полезла в сумку и достала тугой свёрток – десять тысяч рублей бумажными сторублёвыми купюрами. Бумага зашуршала, пахнувшая чернилами и сырой кожей старого кошелька.
- Вначале я дала тебе пять, – сказала она с натянутой улыбкой. – Но верну десять. Считай это благодарностью.
Журавлёва спокойно взяла деньги, даже не посмотрела толком, как будто это были просто сухие листья, и убрала в карман куртки.
- Потеряйся, – холодно бросила она, и Синявина почувствовала, как земля уходит из-под ног.
- Значит… ты будешь помогать мне в пути? – с надеждой уточнила Любовь.
- Ты не так поняла, – голос Ярославы прозвучал тихо, но жестко, как щелчок предохранителя. – Я не собираюсь выводить тебя отсюда. Могу лишь гарантировать, что ты сохранишь человеческое достоинство, даже если умрёшь.
Любовь замерла, не находя слов. В её глазах плескалось отчаяние – она понимала: никто из окружавших её больше не был союзником. Даже те, кто ещё утром улыбался ей, теперь смотрели с безразличием или презрением.
Косой же, слушая разговор, всё понял предельно ясно. Журавлёва не врала. Она просто на всякий случай пообещала не дать звереющим солдатам опозорить женщину. Но за её жизнь брать ответственность она и не думала.