Рядом Людвиг Булавкин стоял ошарашенный. Он не мог поверить своим глазам: та нежная, деликатная девушка, которую он знал, вдруг стала воплощением опасности. Куда исчезла прежняя хрупкая певица? Разве это был тот же человек?
Кинжал в её тонкой руке выглядел как произведение искусства – черный сталь с выгравированными узорами. Явно очень необычное оружие. И в её руке он вдруг приобрёл силу, способную преодолевать любое сопротивление. И рука тоже оказалась необычной. Здесь схлестнулись два сверха.
Солдаты вокруг подняли оружие, напрягли мышцы, прицелились. Если телохранитель Ланского не справится, они должны были действовать мгновенно, чтобы защитить своего хозяина.
Но Любовь не собиралась убивать. Её атака была отвлекающей, рассчитанной на доли секунд – чтобы дать шанс Ярославе Журавлёвой совершить свой манёвр. Телохранители и солдаты не ожидали, что кто-то осмелится действовать с вершины разрушенного небоскрёба.
Сделав короткий выпад, она почти мгновенно растворилась в тенях здания за собой. Воздух был прохладным, пахнул пылью и сгоревшей проводкой, и Ло Синьюй исчезла, словно прошла через невидимую дверь между мирами. Время на мгновение замерло.
Даже Ярослав Косой не мог предугадать, что в их команде скрывается ещё один сверх. И этот человек был мастером маскировки и актёрской игры – истинный мастер обмана и внезапного удара. Да, да, видя всё это он просто и со смаком мысленно матерился. Боевые искусства, порталистка. Да как так-то?!
Все вокруг замерли. Но тут Владимир Ланский почувствовал резкую, как лезвие, боль в висках. Он тоже не был обычным человеком.
В тот же миг вспышка с дула снайперской винтовки Ярославы Журавлёвой разорвала ночную тьму, вспыхнув ярким, почти огнедышащим светом. Пули, вылетающие со свистом, разрывали воздух, оставляя за собой шлейф жара и металлизированного запаха.
Телохранитель заметил вспышку периферийным зрением и мгновенно прекратил преследование Любови, бросившись к Ланскому. Его долг был защищать хозяина, а не убивать противников. Он рявкнул от ярости:
– Снайпер!
Пуля, пролетая длинной дугой по ночному небу, искажала воздух, словно раскалённое стекло, проходя сквозь плотные слои ночи. Свет прожектора освещал площадь вокруг Ланского, превращая всё в театральную сцену напряжения и страха.
Когда снаряд достиг белых светящихся вееров телохранителя, они с треском и треском разлетелись на осколки, рассыпаясь, как стекло под молотом. Телохранитель видел узоры вращающейся пули, да- да, боеприпас тоже обычным не был – серебристый след длиной с руку, который рассеялся в воздухе с оглушительным шорохом.
Время будто сжалось до мгновения, и каждый вдох, каждый звук сердца ощущался словно удар молота в груди.
Сразу после выстрела пуля пронзила тело телохранителя. Она прорезала мышцы и сердце, а потом, с взрывным свистом, вылетела из другой стороны с брызгами густой тёмно-красной крови. Эта крошечная, но смертоносная металлическая линия, пролетевшая более километра, обладала поистине необыкновенной способностью – она прошла сквозь плоть и магическую защиту сверха, прежде чем, наконец, рухнула на холодный бетон, зазвенев с приглушённым стуком.
Два белоснежных веера, сиявших в руках телохранителя, казались невероятно сильными, их свет переливался, как ледяные языки пламени. Но даже их энергия оказалась бессильной против неминуемой гибели.
Воздух вокруг наполнился запахом крови, тяжёлым, металлическим, пряным, смешавшись с холодным запахом бетона и пыли разрушенного небоскрёба. Кровь вспорхнула брызгами, как дождь из распустившихся гранатов, и осела на безупречно белый костюм Владимира Ланского, превращая его в полотно красных пятен. Оттенки напоминали только что распустившиеся лепестки сливы, застигнутые зимним морозным утром.
И всё же, несмотря на этот кошмарный хаос, Ланский оставался удивительно спокойным. Его глаза были холодными, а дыхание ровным, как будто весь этот взрыв насилия касался кого-то другого, но не его самого.
– Как жаль, – тихо произнёс он, почти не меняя интонации. Люди рядом замерли. Они не могли понять, к чему именно относились его слова. Он сожалел о телохранителе – сверхе, которое ценой собственной жизни спасло его? Или о белом костюме, испачканном кровью, который теперь выглядел как реликвия в руинах?