Он слышал, как Ярослав тогда сказал ему, обнимая в темноте:
"Счастье – не в удовольствиях, Лёха. Оно в том, что мы выдерживаем. Когда кажется, что жизнь обрушилась и хуже быть не может, но ты вдруг всё равно находишь в себе радость – вот тогда по-настоящему хочется жить. Эта радость, может, никому и не важна, но для тебя она становится самым большим счастьем".
Иногда Алексей думал: если бы брат родился в крепости, где люди живут в тепле и сытости, он бы точно стал философом, вроде тех, о которых когда-то рассказывал их учитель.
Дверь в класс скрипнула, и ввалился старик Ван, в руках у него дымилось что-то тёплое. Он улыбался своей доброй, чуть хитроватой улыбкой.
– Лариска, Лёшка! Вот, по сладкому картофелю каждому. Ешьте скорее, пока горячее!
Алексей взял клубень, осторожно перекатывая его в ладонях. Шершавый подпечённый бок обжигал пальцы, пахло дымком и сладостью. Он откусил кусочек, и тёплая мягкая мякоть словно разлилась по всему телу.
– Дядя Ван, – сказал он, жуя, – а почему ты их так любишь? Ты ведь каждый день их приносишь.
Старик Ван усмехнулся, глаза его стали мягче, а голос потеплел:
– Когда я был пацаном, жил с отцом в подоле за пределами Крепости 334. Там голод такой стоял, что люди ели всё, что находили. Мы часто бегали сюда, к родственникам, просить помощи. Тогда ещё снаружи не было так опасно. Помню, выкопали мы с отцом два сладких картофеля на пустоши. Он поджарил их на костре – и то был самый вкусный ужин в моей жизни. С тех пор этот вкус никогда не забывал.
Алексей слушал и думал: странно, но теперь он воспринимал старика Вана совсем иначе. Раньше видел в нём простого, жадноватого мужика, готового на всё ради выгоды. Но после того случая, когда старик прибежал к школе в своей поношенной куртке и пытался подкупить Валентина Бастона из-за ночной стрельбы, отношение изменилось. Вану, оказывается, были дороги они – братья.
Сам Ван это чувствовал и радовался по-тихому. В душе он уже давно прикипел к этим мальчишкам. По сравнению со своим глупым сыном, эти двое казались умнее, смелее, настоящими. Он видел, как Косой годами защищал Алексея, и понимал – на их плечах лежала ноша, которую они тащили ценой юности.
Ван смотрел, как Лариска с Лёшкой едят горячий картофель, и в его глазах мелькнула тень грусти. Он окинул взглядом пустую школу и вздохнул:
– После ухода учителя в нашем городке больше не осталось никого, кто бы учил детей.
Алексей пожал плечами, но в голосе его прозвучала твёрдость:
– А что тут плохого? Вот вернётся мой брат – он и станет учителем.
Он говорил это уверенно, хотя в груди кольнуло сомнение.
В памяти всплыл день, когда Лев Станиславович Ланский велел забрать их наставника. То было настоящее зрелище: несколько армейских грузовиков и чёрные внедорожники остановились прямо у ворот школы. Беженцы толпились, толкаясь локтями, и не верили глазам: сам Ланский вежливо поклонился учителю.
Тогда все ахнули. Никто и подумать не мог, что их строгий, но справедливый учитель – такая важная персона. Знай люди это раньше, они бы не жалели копейки, чтобы водить своих детей на его уроки.
Кто знает, может быть, им и удалось бы построить хорошие отношения?
Многие беженцы, размышляя об этом, решили водить своих детей в школу. Логика у них была простая – не знания нужны, а связи. Чтобы хоть как-то зацепиться, пристроиться к важным людям, оказаться ближе к тем, кто может защитить или помочь.
Но прежде чем они успели зайти дальше в своих фантазиях, Лев Станиславович Ланский в тот же день велел отправить учителя прочь.
Проныра и Лариска, которые остались жить в пустой школе, оказались в полной изоляции. Их словно перестали замечать. Даже Валентин Бастон, который прежде с упоением цеплялся к ним по всякому поводу, теперь не стал чинить дальнейших неприятностей.
И всё же у школьных ворот вскоре стали появляться люди. Много новых лиц – беженцы, торговавшие фруктами и овощами. Старик Ван пригляделся: часть из них он знал – обычно они вкалывали на фабрике. Но здесь делали вид, будто чужие друг другу. Словно играли роли в дешёвой пьесе.
Тогда старик понял: контроль крепости над городом не так прост, как казалось. Среди этих "торговцев" были купленные глаза для крепостных шишек.
В мирное время они выглядели самыми обычными беженцами – сутулые, усталые, с облезлыми шапками, с вечной серой тенью голода на лицах. Но стоило кому-то заикнуться о забастовке или бунте, и эти люди тут же несли имена зачинщиков в крепость. Там уже ждали частные войска, и восстание гасло, даже не начавшись.