Ночь накрыла лагерь тяжёлым чёрным покрывалом. Где-то вдалеке ухнула сова, пахло сырой землёй и угасающим костром. Люди сопели, всхлипывали, переворачивались с боку на бок.
Посреди этой тягучей тишины приподнялся Проныра. Глаза его ещё слипались, но голос прозвучал отчётливо:
– Брат, теперь твоя очередь спать.
Косой повернул к нему голову. В темноте глаза блеснули, как у зверя.
– Ммм, – отозвался он, лениво кивнув. Взгляд его скользнул по лежащим рядом – Лариска свернулась клубочком, прикрывшись курткой; старик Ван сопел в нос, обняв сумку с лекарствами; Даун раскинулся на спине, как сломанный солдатик.
Ярослав глубоко вздохнул и тихо сказал:
– Пусть хоть этой ночью выспятся. Сегодня никто из них не встанет на караул. Только мы с тобой, Лёха, будем держать ухо востро. Хоть одну ночь дам им отдохнуть по-человечески.
В его голосе прозвучала усталость, но и твёрдость тоже – та самая, которой так не хватало всем остальным.
На рассвете Косой открыл глаза. Сон слетел с него мгновенно, будто и не было этих скудных четырёх часов отдыха. С тех пор как в нём проснулась сила сверх, он чувствовал странное – будто в груди тлел жаркий костёр, согревающий каждую жилку, каждую мышцу. Усталость словно перестала быть его спутницей.
Влажный утренний воздух был наполнен запахом сырой земли и прелой травы. Над лагерем поднимался туман, цепляясь за обломки камней и сбившиеся в кучу рюкзаки. В стороне слышалось ворчание чьего-то пустого живота, кто-то кашлял, кто-то ворочался, но в целом толпа ещё дремала, приглушённо сопя.
Старик Ван поднялся первым из остальных, расправил затёкшие плечи и извлёк из мешка скромные припасы. Хрустнула бумага упаковки, зашуршал полиэтилен. Он неторопливо раздал еду каждому в их маленькой группе. На этот раз никто не прятал куски за пазуху и не делал вид, что ест меньше – делились поровну. Даже сухая корка хлеба в таких условиях становилась почти праздничным угощением.
Ярослав ел молча, но взгляд его цеплял людей вокруг. Толпы беглецов, тысячи измученных, исхудавших лиц, провожали их жадными глазами. Челюсти у соседей работали в пустую, только слюна скопилась во рту – глотать было нечего. Но ни один не осмелился приблизиться. Каждый понимал: просить здесь бессмысленно. В такие времена никто не делится куском – и лучше уж не испытать отказ, чем унизиться просьбой.
Вдали выделялась группа управляющего. Их мешки были туго набиты награбленным: еда, банки тушёнки, сухари. Но и там положение было паршивое – больше шести сотен ртов, а делиться он не собирался. Крошечная кучка приближённых урвала свой кусок, остальные же шли на пустом брюхе.
Сам чиновник, с мрачным лицом, наконец произнёс:
– Двигаемся дальше. Кто остался без пайка – не паникуйте. Впереди найдём пищу. Хоть дикие травы, хоть кору сдирать придётся – всё съедим, лишь бы выжить.
Толпа выслушала молча. Внутри же каждого вскипала злость: "Ага, скажешь тоже. Сам только что наелся досыта, а нам обещаешь кору грызть. Где ты был раньше, когда можно было запастись?" Но никто не рискнул сказать это вслух – за такие слова можно было схлопотать пулю или удар прикладом.
И всё же в этих людях не чувствовалось единства. Ярослав и раньше видел: это не дружная группа, не сообщество, а просто сброд, стянутый страхом и голодом. Толпа, у которой нет вожака – только надсмотрщик.
По его команде вся колонна снова двинулась вперёд. Тысячи спасавшихся из крепости поднялись с земли, взвалили жалкие пожитки и потянулись следом за ними, подняв облако утренней пыли, пахнущей глиной и потом.
Косой нахмурился. Его терзала одна мысль: будь он на месте тех жителей крепости, которых вчера обчистили подчистую, ни за что не двинулся бы следом за управляющим и его шайкой, даже если бы это означало верную смерть. Но этим людям деваться было некуда – чтобы не сдохнуть с голоду, им всё равно приходилось плестись за толпой, пусть даже завтра их снова обдерут до нитки.
– Пошли, – сказал Ярослав, обернувшись к Лариске, старику Вану и остальным. – До крепости 289 ещё тянуть и тянуть. Сейчас нельзя позволять себе расслабиться.
– Угу, – кивнула Лариса Петровна, поправив сбившийся на плечо платок. Она, как и прочие горожане, выглядела усталой, но глаза у неё оставались твёрдыми. Те, кто родился и жил за стенами, были закалены невзгодами: их не так-то просто было сломить. В отличие от избалованных крепостных жителей, привыкших к тёплым койкам и пайку по расписанию.