– Паша, дорогой, это не арабский. Это фарси. Афганский диалект таджикского.
– Но шрифт вроде арабский?
– Шрифт арабский, потому что большинство фарсоязычных стран используют арабский шрифт. Где ты это взял?
– Нашел в кармане одного из пиджаков на даче Шершневых.
Молчанов коротко рассказал о субботней поездке, а также о своих подозрениях. Выслушав, Радич заметил:
– Н-да, дорогой Паша… Историйка не очень… Крайне неприятная.
– Неприятная. Но нас она уже не касается.
– Хорошо бы.
– Почему она нас должна касаться?
Радич взял лежащую на столе трубку. Набив ее табаком, вздохнул:
– Ладно, будем надеяться, что не коснется. Зачем тебе перевод этой записки?
– Считаете, ее не нужно переводить?
Подумав, Радич потер подбородок:
– Черт, тебя не обойдешь. Ты прав, переводить такую записку нужно в любом случае.
– Вот я и прошу найти переводчика.
– Ладно, найдем. – Радич вгляделся в бумажку. – Несколько слов здесь я разобрал, но нужен качественный перевод.
Загудел телефон. Взяв трубку, Радич передал ее Молчанову:
– Оля.
– Павел Александрович, к вам посетитель, – услышал он голос Оли.
Понимая, что она не одна, спросил:
– Что за посетитель?
– Нина Николаевна Боровицкая.
– Откуда она взялась, эта Боровицкая?
– Нина Николаевна Боровицкая – мама Юлии Шершневой.
– Мама Юлии Шершневой? – Прислушался к молчанию в трубке. – Что, она уже в приемной?
– Да. Она пришла только что, без звонка. И… надеюсь, вы понимаете.
– Понимаю… Хорошо, сейчас подойду. – Положил трубку. – Пришла мать Юлии Шершневой.
Радич склонил голову набок, пытаясь разжечь спичкой трубку. Сказал язвительно:
– То есть убитой?
– Да, убитой. Без звонка.
– Ну… – Трубка наконец разожглась, и Радич затянулся. – Что я могу тебе сказать? Иди.
– Иду. Только вот что еще, Сергей Петрович. Вы можете по своим старым связям узнать отношение Шершнева Олега Владимировича к военной службе? В частности, проверить, не воевал ли он в Афганистане?
– Ладно. – Радич пыхнул трубкой. – Попробую.
Нина Николаевна Боровицкая сидела на диване. Он сразу узнал ее – это она вместе с Витей была запечатлена на нескольких фотографиях, обнаруженных им в семейном альбоме Шершневых. Одну из этих фотографий он взял с собой.
На вид Боровицкой было лет пятьдесят с небольшим; на ней была длинная черная юбка, черная кофточка и черный пиджак-букле. В руке она держала небольшую черную сумочку. Сходство с Юлией было заметно, у Боровицкой были русые с проседью, гладко зачесанные и собранные сзади волосы, такие же, как у дочери, светлые глаза, небольшой нос и округлый подбородок. Макияжа на ней не было – если не считать легких теней у глаз и чуть тронутых помадой губ.
При его появлении посетительница вопросительно посмотрела на Олю. Перестав работать на компьютере, Оля сказала:
– Павел Александрович, это Нина Николаевна Боровицкая.
Помедлив, женщина протянула руку:
– Боровицкая.
– Здравствуйте, Нина Николаевна. – Пожав ей руку, он чуть тронул ее за локоть, как бы давая понять, что она должна встать. – Пожалуйста, прошу, проходите ко мне в кабинет.
– Спасибо. – Она встала, прошла в дверь. Походка у нее была прямой, твердой, уверенной. Подойдя к столу, Боровицкая вопросительно посмотрела на него. Он кивнул:
– Прошу, садитесь, Нина Николаевна.
После того как она села, сел сам на свое обычное место. Сказать он ничего не успел – неожиданно, как-то беспомощно схватившись руками за щеки, Боровицкая разрыдалась.
Он подошел к ней, но она, продолжая всхлипывать и стонать, отстранила его рукой:
– Не надо… Не мешайте… Сейчас… Сейчас все кончится… – Он не отходил, и она прошептала: – Да не мешайте же…
– Оля! – крикнул он. – Оля, воды!
– Не смейте! – вдруг прошептала Боровицкая, подняв голову. – Не смейте просить для меня воды! Не надо мне никакой воды!
Дверь открылась. Оля, державшая в руке стакан с водой, вопросительно посмотрела на него. Боровицкая, низко опустив голову, будто стыдясь, открыла сумочку. Достав платок и вытирая лицо, сказала очень тихо:
– Извините, ради бога… Все уже прошло… Прошло… Пожалуйста, Олечка, выйдите…
Оля снова посмотрела на него. Он показал знаком: выйди. Покачав головой, Оля вышла.
Когда дверь за Олей закрылась, Боровицкая, все еще не поднимая головы и держа платок у глаз, сказала:
– Ради бога, простите, Павел Александрович.