Магистр медленно расхаживал по двору. Крестоносцы с опаской обходили его. Он приказал на целый час раньше звонить к вечерней молитве. Братья крестоносцы удивленно собрались в церкви. Хартмунд преклонил колено перед алтарем, потом встал, выпрямился и с металлом в голосе произнес:
— Вы погрязаете в грехе, не находя избавления. Но Иисус Христос говорит нам: «Тот, кто верует в меня, будь он даже мертвый, будет жить». Во спасение Ордена и ваших душ я приказываю братьям-монахам в конце каждой части произносимой молитвы повторять антифон «Salve Regina» с ответом «In omni tribulatione»[9] и коллект «Да хранит нас господь».
Братья, недовольные, начали шептаться.
— Это должно пробудить ваши зачерствевшие души и склонить их к бо́льшим добродетелям и благочестью. Я не вижу в этом божьем доме брата Энгельберта.
— Магистр, — печально промолвил рыжебородый крестоносец, — если не сегодня, то завтра он расстанется с этим миром.
— Неважно. Сейчас он должен молиться в храме божьем. Иоганн! — позвал магистр, озираясь через головы крестоносцев.
— Бог послал мне голубку, — тоненьким женским голоском простонал Иоганн.
Крестоносцев вдруг охватило какое-то безрассудное веселье, и все братья начали поглядывать на Иоганна.
— Иоганн, я тебя накажу! — строго крикнул Хартмунд.
— За что? За то, что бог послал мне голубку?
— Замолчи, грубиян! — заорал на него Хартмунд.
После вечерней молитвы, когда все выходили из храма, Иоганн стоял у дверей и ждал. Крестоносцы потешались над ним, но он словно ничего не слышал. Наконец показался и Хартмунд.
— Бог послал мне голубка́, — снова застонал Иоганн.
Хартмунд оттолкнул его.
— Но ведь бог мне послал голубя, — прошептал Иоганн, как бы в недоумении. И тут он вытащил нож и вонзил его магистру в спину. Хартмунд упал. Иоганн сел на ступеньку храма и, положив подле себя нож, с полным равнодушием стал смотреть на предсмертную агонию Хартмунда.
Трон великого князя литовского пустовал. В полукруге перед ним стояли воины в доспехах, готовые ко всему. Вайшвилкас, накинув на кольчугу черную шкуру, нетвердыми от волнения шагами прошел через парадный зал и остановился перед троном; крепко ухватился за его подлокотники и медленно уселся на нем. Потом вздохнул и чуть дрожащим голосом хрипло проговорил:
— Я, Вайшвилкас, великий князь литовский!
Жавшиеся по углам зала слуги и придворные стояли с застывшими лицами.
— Я, Вайшвилкас — великий князь литовский! — повторил он тверже, но в зале все еще царила мертвая тишина.
Он сжал подлокотники трона так, что пальцы его побелели, и выкрикнул:
— Я, Вайшвилкас… великий князь литовский!..
И все отвесили поклон трону. Слуга подал огромный серебряный княжеский кубок, и Вайшвилкас взял его в дрожащие руки, расплескивая вино через край. Он сидел, захмелевший от вина, от почета, от недавно только пролитой крови, и глядел на исколотое тело Трениоты, лежащее посреди зала… Кровь тоненькой струйкой бежала по желобку в каменном полу к подножию трона и, не добегая, густела, смешиваясь с землей и пылью.
В конце коридора послышалось какое-то неясное бормотание. Волной пробежало оно по толпе воинов, они расступились, пропустив вперед бледную, со следами слез на лице женщину — того самого молодого когда-то воина, которого Ауктума умывал в лагере. С окаменевшим лицом она прошла через весь зал, остановилась перед трупом Трениоты, опустив голову, склонилась над телом убитого, подняла брошенный нож и, проведя рукой по его лезвию, посмотрела на свою испачканную в крови руку. Тогда она подошла к Вайшвилкасу, который, казалось, уже врос в трон, и положила нож к его ногам.
Вайшвилкас встал.
— Чего тебе надо, женщина?
— Отдай мне тело моего отца!
Воины не отрывали глаз от Вайшвилкаса, и он чувствовал, что все, даже самые близкие ему люди, стоящие справа и слева от трона, в этот момент не на его стороне, не на стороне нового великого князя литовского, а на стороне этой скорбящей женщины.
И, кашлянув, он негромко сказал:
— Возьми и не гневайся… Кровь за кровь — таков закон богов. В этом зале Трениота коварно убил отца моего, короля Миндаугаса… Сегодня его душа наконец обрела покой… Возьми и не гневайся.