А ведь и правда, мудрый «сон». Именно такой вот баней виделась солдатам николаевская Россия, втянутая в бессмысленную войну, баней, где даже мыла нет для народа, а верховный главный банщик только и умеет наказывать; таким был царь-государь в глазах рядовых солдат.
Часто автор рассматривает царя глазами Брусилова, которому он верит. «Не нравилось Брусилову и то, что царь, объявивший себя главнокомандующим, как будто все время только и думает о том, куда бы ему улизнуть из ставки, где одолевает его смертельная скука». «Царю было скучно в ставке, где он ежедневно по утрам принимал Алексеева с докладом о положении дел на фронте, чем и оканчивались все его заботы о взятых на себя огромных обязанностях, а семье царской скучно было в Царском Селе… поэтому-то теперь царь путешествовал вместе со своим семейством».
Даже военная победа — прорыв неприятельских позиций войсками Брусилова — была холодно встречена ставкой и двором. Зато ставка и двор торжественно отмечали день рождения царицы Александры Федоровны. «В ставке, если кто и переживал по-настоящему радостно успехи армий Брусилова, то два представителя Италии — старый, еще не собиравшийся уезжать, Марсенго и новый, приехавший только в начале мая, граф Ромео… Они получили уже телеграммы, что, благодаря победам армий Брусилова, австрийцы на плоскогорье Азиаго приостановили свое наступление, что спешившие к ним на подкрепление корпуса отзываются обратно на русский фронт».
«Но кроме ставки, была Россия, — говорит далее писатель. — …Она подняла голову, опущенную под впечатлением слишком многочисленных неудач в течение почти двух лет войны; в ее опечаленных глазах засветилась надежда и с запекшихся уст сорвался возглас радости… Пусть не таким и громким еще был этот‘возглас! — всего несколько сот поздравительных телеграмм, но он дошел до Брусилова и сделал его счастливейшим человеком.
Волей своего правительства Россия лишена была гражданских прав, зато русский народ был горд своей военной мощью».
Конечно, русский народ не хотел этой войны, и не он ее развязал. Народ жаждал мира. Но ни один русский человек не желал попасть под немецкое иго. Мир без аннексий и контрибуций — таков был лозунг народа. У немецких милитаристов в случае военного успеха были далеко идущие планы захвата русских земель. В этом свете становится понятным следующее раздумье вслух Ливенцева: «Но суть дела всецело в том, защитима или не защитима русская земля, и почему она была защитима прежде, и почему это свойство ее так резко изменилось теперь».
Читатель найдет в эпопее прямой ответ на этот вопрос. Он заключается прежде всего в отношении солдат к войне. Офицер Хрящев говорит с горечью:
«— Нет у нас патриотизма! Ни у кого из нас нет ни малейшего патриотизма…»
А откуда ему взяться, патриотизму, в войне 1914 года? Ведь вот что думают о войне солдаты — главная движущая сила войны: «Они смотрели ненавидяще, точно врачи были виноваты в их ранах, и разрешенно на правах изувеченных, которым, быть может, грозит скорая смерть, ругали начальство, ругали войну…»
Но война открывала им глаза; солдаты и некоторые офицеры зрели политически. Они начинали понимать, кто настоящий виновник их страданий. Да как не понять им-то, несшим на своих плечах всю тяжесть войны, когда это понял даже «сугубо штатский» человек — художник Алексей Фомич Сыромолотов. Получив извещение о ранении сына, он закричал: «Война?.. А ты представлял ли ее, эту войну, ты, как тебя там зовут: Николай Францевич, Вильгельм Вильгельмыч? Представлял?.. Нет! Куда тебе! И когда тебя, подлеца, они, вот они, демонстранты эти, потащат на эшафот, как я аплодировать этому буду!»
Еще более определенно говорит фронтовик прапорщик Ливенцев: «Теперь ведь… я другой, я уже видел своими глазами эту войну, и оценил войну, как надо. И для меня теперь всякий, кто не будет стремиться положить конец этой войне, — подлец. И на фронте я буду или в тыловой части, но знаете ли, я не хотел бы только одного: отставки. Я не хотел бы, чтобы меня разоружили, потому что… потому что революцию способны сделать все-таки вооруженные люди, а не безоружные!»
Конечно, не сразу пришел к такому выводу прапорщик Ливенцев: путь его был долог, хотя и не особенно извилист. Образ Ливенцева, пожалуй, самый обаятельный и самый глубокий во всей эпопее. Он стоит в центре всех военных романов и повестей. На нем и хотелось бы остановиться более подробно.
Образ Николая Ивановича Ливенцева автобиографичен. С Ливенцевым случаются эпизоды, которые случались с Ценским в бытность его прапорщиком, Ливенцев высказывает многие мысли автора. В характерах Ливенцева и Ценского много сходных черт и черточек. Прапорщик Ливенцев даже внешне похож на прапорщика Сергеева.