По-иному смотрит на солдат полковник Ковалевский, в прошлом генштабист, человек не глупый, волевой и храбрый, не лишенный военных способностей. На разных классовых платформах стоят они, и потому наметившийся между ними конфликт привел к трагической развязке. Когда-то оба симпатизировали друг другу — Ковалевский и Ливенцев, ценили друг друга за цельность характера, за ум, за военную смекалку. Ливенцев даже решительно стал на защиту Ковалевского, когда против того было возбуждено начальством «дело». Это была лютая зима, солдаты замерзали в окопах. Не просушенные после слякоти ветхие шинельки сковал мороз, и они звенели, как колокола. «Сейчас при мне свалило с ног ветром одного из нижних чинов моей роты, и, когда он упал, у него откололся рукав шинели», — говорит Ливенцев командиру корпуса Баснину, обвинявшему Ковалевского в «нераспорядительности», из-за которой якобы замерзло много солдат, хотя Ковалевский тут был ни при чем.
В таких нечеловеческих условиях солдаты не могли больше находиться. Они стремились любыми путями попасть на перевязочный пункт, чтобы только не замерзнуть в окопах. Начались самострелы. Ливенцев на подозрении. Им интересуется генерал Котович. Полковник Ковалевский, командир полка, дает Ливенцеву категорическую характеристику: «Отличный командир!» Это несколько озадачило Котовича, он сказал:
«— Странно! А генерал Баснин утверждает, что это — отъявленный красный.
— Красный?
— Да, именно так… Будто бы весь красный.
— Не больше, чем любой прапорщик, ваше превосходительство. Есть, конечно, некоторая либеральность, но он отнюдь не… не красный… А за боевые заслуги он представлен мною к ордену Владимира 4-й степени.
— Вот как? Даже к Владимиру?.. За что же именно?
— Это он занял австрийский окоп на высоте триста семьдесят пять и первый ворвался в окоп, ваше превосходительство, причем захватил пленных…»
Вот этот же Ковалевский, превышая свою власть, создает полевой суд и расстреливает пятерых ни в чем не повинных, обмороженных и больных солдат. Все они — пожилые люди, отцы шестерых-семерых детей.
И Ливенцев решительно протестует — он идет к Ковалевскому и просит его отменить чудовищный приговор полевого суда. Возбужденный и возмущенный, он говорит Ковалевскому:
«— Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что-они и полумертвы и обезумели!
— Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня, прав», — с неприязнью произнес Ковалевский.
Приговоренных ведут на расстрел. Ливенцев предпринимает последние попытки предотвратить злодеяние. Но Ковалевский непреклонен: теперь он понял, что перед ним его классовый враг. Он бросает Ливенцеву угрожающе:
«— Хорошо, мы с вами поговорим особо.
— Вы палач! — крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.
— Что-о? Как вы смеете? — крикнул Ковалевский, выхватывая, револьвер из кобуры.
В это время грянул нестройный залп. Привалов скомандовал: «Взвод, пли!»
— Палач!.. Палач! — вне себя раза три подряд выкрикнул Ливенцев, и Ковалевский как-то неестественно взвизгнул и выстрелил ему в грудь».
Ливенцев был ранен. Но и «выздоровев от раны в грудь, он не искал себе места в тылу, как делали многие другие, — его тянуло снова на фронт».
Для Ливенцева и его единомышленников вроде Аксютина и Калугина война — величайшее зло, и окончание ее они связывают с революцией. Война для Ливенцева стала суровой школой политического воспитания. На нее он смотрит глубже, чем многие однополчане. «Это война угля и железа, — говорит он. — Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды и патроны, и винтовки, и орудия? Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении, выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем».