«Со стороны гумен доносилась песня, пели девки хором, пели теми страшными голосами, в которых нет музыки, а есть отслоившаяся боль, и вой ветра в трубе, и режущий скрип ножа по стеклу».
Как это перекликается с некрасовским:
«В деревне нет врача. От родов умирает женщина. Великое таинство смерти совершилось при Шевардине». Ему «страшно было, что так дешево стоила человеческая жизнь в таком огромном и богатом мире, что ночь была так черна, а людское горе так бело и ярко».
И горе людское автор рисует крупным планом. На графской лесопилке убило Ивана Ткача. У вдовы осталось 17 копеек и пятеро малых детей. Кто им поможет? Виновник гибели мужа — граф? Как бы не так. «Як десять чи двадцать годов тому задавило Трохима Бузыря та Грицка Крейду, тих, шо грахский камень билы, далы шо-небудь?.. Эге!.. А як грахски собаки Панасову дивчину заилы, далы шо-небудь? То ж то и е…»
Ценский дает точное и ясное определение такой жизни. Это «произвол, и то, чем и как держалась здесь жизнь, — было рабство». Шевардин «знал это, и знал, что майорат задавил Чичибубина и раздавил вот теперь его жену». Шевардин — человек сильный, деятельный и решительный. Он готов к борьбе. Но как бороться? Конечно, сообща. Его возмущает, что все молчат: и лес, и река, и люди. «Главное, молчат люди, — и это меня душит, и хочется мне рявкнуть во весь голос с какой-нибудь высокой точки, ну хоть с монастырской часовни на горе:
— Да сколько же еще — сто лет, тысячу лет — вы будете молчать? Вы — колокол миллионопудовый! Каким рычагом можно раскачать и хватить в борта вашим языком так, чтобы дрогнул около воздух?»
Шевардин, а вместе с ним и Ценский не видели этого рычага, а между тем он уже действовал: большевики раскачивали «колокол миллионопудовый» — русский народ. Слабость Шевардина была в его одиночестве. Он хочет бороться и не умеет. Он не фразер, а человек действий. Он пришел в этот мир, чтобы превратить жизнь человеческую в благодатный сад. «Вся земля вокруг могла бы быть одним роскошным садом, могла бы, но этого нет. Нет школ, нет больниц, нет красоты, нет смысла — одно сплошное «нет», вся жизнь — одно живое отрицание, воплощенное в нелепые избы, в хмельной чад, в кусок черного хлеба, из которого можно ковать ядра для пушек.
Представляешь ли ты картину жизни, когда человек живет так, что хуже нельзя придумать? Люди могли бы быть действительно царями земли…»
Вспоминаются стихи под портретом дяди Федора:
И Шевардин рвет цепи: он убивает графа, отлично зная, что это будет стоить ему жизни. Но он готов умереть, только бы жизнь стала садом, а люди — царями земли.
Конечно, не в убийстве одного тирана путь к освобождению. Да ведь и не эта мысль доминирует в повести. Призыв к борьбе звучит здесь в полный голос и составляет идейный стержень «Сада». Когда читаешь повесть, все время испытываешь ощущение чего-то гораздо большего, чем майорат. Перед глазами стоит николаевская Россия, граф видится в монаршей короне. И подтекст произведения выходит на первый план: царизм изжил себя, его нужно устранить силой, силой оружия. Только тогда и можно превратить землю в сад.
После «Сада» идейные позиции Сергеева-Ценского не оставляют никаких сомнений: совершенно ясно, что писатель тесными узами связал свое творчество с судьбой народа, стал певцом не только его горя и печали, но и праведной мести, борьбы за переустройство жизни на земле, глашатаем грядущего солнца, певцом сильных духом и смелых людей. «Сад» был итогом мучительных поисков молодого Ценского.
Но этим далеко не исчерпывается значение повести. В ней Сергеев-Ценский предстал перед читателями как писатель большого и самобытного таланта, как зрелый художник слова. В строках о любви Алексея Шевардина к земле — музыка слов, настоящая поэзия. Лишь художнику доступно такое зримое и простое: «кусок черного хлеба, из которого можно ковать ядра для пушек».
Сочнее и строже стал пейзаж Ценского.
«Меж деревьев в густой траве желтел донник, розовел клевер, яркими ковровыми пятнами сверкал дикий мак; с неровных щербатых зубьев плетня во все стороны кудрявыми струями сбегал хмель, а в густом воздухе, точно кипела вода, густо гудели пчелы».
«Солнце садилось сзади за горой, и даль поспешно заволакивалась туманом густо-фиолетовых тонов и, огромная, но бесплотная, казалась совсем другим миром, точно земля тихо улыбнулась на этом месте и ушла вниз, а в воздухе еще млела ее улыбка».