— Не совсем так, — ответил писатель.
— Конечно, ваш Модест Гаврилович помоложе Франца Францевича, — согласился учитель. — Затем вы его в итоге лишили семьи, — то есть все у него умерли, а в действительности все наоборот получилось.
— Что значит нао-обо-орот? — спросил Ценский.
— Да разве ж вы не слыхали? Умер Франц Францевич, от рака скончался.
Сергей Николаевич задумался. Он представлял себе живого, энергичного человека, для которого, казалось, не существовало в мире никаких преград к избранной цели, который умел делать капитал из ничего. «Капиталист», — так и называл его мысленно писатель. И вот какой конец получился.
А ведь Франц Францевич состоял из одних движений, покой ему был органически чужд. А зачем эти движения, ради чего и во имя чего? И чем больше думалось о судьбе того человека, тем ярче память рисовала его характерный образ и особенно его речь, в которой он был весь. «Доход, добрейший! Ро-бо-та! О-о, это большое дело, как сказать!.. Человек — ро-бо-тай, лошадь — ро-бо-тай, дерево — рроботай, трава растет, как сказать, — и траву в роботу, гей-гей, чтоб аж-аж-аж!.. Прело, горело, чтобы пар шел!»
Да где там Модесту Гавриловичу до такоготипа! Нет, этот другой, совершенно другой. И «Дифтерит» вовсе не исчерпал темы, которая росла, ширилась, зрела у писателя.
Работать над «Движениями» Сергей Николаевич начал тогда же. Договорились, что поэма будет печататься главами в «Современном мире». Редакция торопила писателя, сроки подстегивали. Для напряженной работы «Пале-Рояль», где жила шумная «писательская братия», был не годен: Ценский любил тишину и уединение. Что делать? Ехать в Алушту — это потерять. время, удалиться от редакции.
Выход неожиданно подсказал Корней Чуковский, который имел дачу недалеко от Петербурга, в Куоккале. Он предложил Сергею Николаевичу снять по соседству с ним на зиму дачу и там, в тиши лесов, спокойно работать. Ценский согласился, и уже в декабре в его распоряжении была дача «Казиночка».
Сергей Николаевич давно слышал о Куоккале. Ведь там, на даче «Пенаты», жил Илья Ефимович Репин, человек, который для Ценского был дорог, как и Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Только те — далекая история. А этот — современник, живой. Репин был старше Ценского на 30 лет. О личном знакомстве со своим кумиром писатель и думать не смел. Ему доставляло радость уже одна то, что вот он будет работать где-то рядом с маститым живописцем.
Но судьбе угодно было свести и познакомить художника кисти и художника слова. О том, как произошла эта встреча, вылившаяся впоследствии в трогательную дружбу, рассказал Сергеев-Ценский в своих воспоминаниях «Мое знакомство с И. Е. Репиным»:
«Однажды вечером при керосиновой лампе я сидел за своим столом и писал на верхнем этаже в единственной комнате, которая отапливалась, как вдруг донесся до меня кошачий концерт снизу.
Я хорошо помнил, что затворил входную дверь нижнего этажа, откуда же взялись там коты с их воплями?
Совершенно возмущенный котами, я выскочил из своей комнаты, держа лампу в руке.
— Ах, вы, окаянные черти! — кричал я, стараясь осветить лампой место схватки котов, и… увидел Илью Ефимовича Репина рядом с закутанной в теплый вязаный платок его женой — как потом я узнал, Натальей Борисовной Нордман (Северовой).
Илья Ефимович, в распахнутой меховой шубе, снял шапку и проговорил, несколько как будто сконфуженно:
— Простите великодушно! Мы думали, что попали к Корнею Ивановичу Чуковскому!
— Дача Чуковского — через одну в этом же порядке, если идти налево, — сказал я, гораздо более сконфуженный, чем Репин.
Еще раз извинившись, Репины ушли, а я вошел к себе в полном смятении чувств.
Из этого состояния вывел меня Чуковский, который не больше как через пять минут появился у меня, пальто внакидку:
— Что это вы кричали на Илью Ефимовича? Пойдемте со мною вместе, — извинитесь.
Я, конечно, пошел и увидел, что Репин очень весел. Встретил он меня патетически:
— Маль-чиш-кой в Чугуеве босиком по улицам я бегал — никто на меня так не кричал!..
— Да ведь я не на вас кричал, Илья Ефимович, на котов! — пробовал я вставить, но он заготовил целую речь и продолжал:
— В иконописной мастерской работал — никто на меня так не кричал! В Академию художеств поступил — никто на меня так не кричал! В Италии был — никто на меня так не кричал!
С каждой фразой он становился все патетичнее.
— Ректором Академии стал — никто на меня так не кричал!