Людей он эксплуатировал беспощадно: «служили у него только глупые, застывшие люди — другие не уживались».
Богатство свое он не всегда честным путем наживал: мошенничал и на мошенничестве попался. У него все работало на капитал. «Тут молочным хозяйством увлекались было, а сыроварни нет!.. А сыроварня при этом деле — это, добрейший, как… как… как за обедом кошка под столом: абы все подлизала языком, стерва, абы ни одной капли не оставалось на полу…»
Антон Антоныч недосыпал, все копил-сколачивал деньгу. «Спать уж я в землю пойду». И вдруг сверкнула мысль: «В мои годы, в моем состоянии я мог бы жить… на лаврах, но без работы я не могу, на лаврах я не могу, нет, пусть уж другие на лаврах».
И это не поза, не рисовка, он и впрямь не может жить без работы. К чему же вся его деятельность, зачем? Вначале он видит в ней смысл жизни, какую-то радость, но это, оказывается, всего-навсего азарт игрока. Ему подставили, ножку. Игрок споткнулся, встал, отряхнулся и вдруг задумался: а зачем он играл? Кому это нужно? Потомкам, то есть сыновьям? (Ознобишин тоже думал о потомках.) Но Антон Антоныч не понимает сыновей, а они не понимают его. Он знает, что его потомки быстро пустят все им нажитое по ветру и сами уйдут со сцены, потому что они-то не способны создавать. Сын не советует ему строить фабрику, и Антон Антоныч кричит возмущенно: «Нельзя не строить, и она будет стоять, как… солдат на часах, как свеча!..»
Умрет Антон Антоныч, и дело его умрет. Картина смерти Антона Антоныча написана с огромной силой таланта.
Нет, не прочно чувствует себя господствующий класс в России. Гниет он внутри, лишь оболочка создает видимость прочности и незыблемости, — и нет сил и средств, чтобы приостановить процесс загнивания и вырождения. Очаги-то слишком велики — не только на Тамбовщине, в Прибалтике, на Украине и в Сибири. Вся Россия гниет.
Сибирь… «Сибирь — большая, богатая: сто рублей не деньги, триста верст не расстояние». И командир полка Алпатов в своем городке Аинске — бог, и царь, и воинский начальник.
Жизнь в Аинске — это прозябание: ходили в гости, играли в карты. «Пытались жить этак до тридцати лет, а потом только вспоминали из жизни». И Алпатов в такой жизни был самый главный, на виду у всех, — сила! «Хорошо быть красавицей, — так нуждается в человеческой красоте земля, — идти среди людей и дарить им улыбки, движения, взгляды — такие легкие, такие неожиданно дорогие, хоть и ничего не стоящие себе: кто-нибудь прикованный забудет о своей дороге и пойдет следом; кто-нибудь остановится и будет долго стоять, как божий блаженный, слепой и радостный… Хорошо быть красавицей, но неплохо быть и командиром полка, прийти в гости к своему штабс-офицеру и уже от самых дверей быть всех заметнее и всех крупнее…»
И человек — полковник Алпатов — в общем как будто не плохой. А стоило копнуть поглубже — ан и у него рыльце в пуху. В отчетах писал, что деньги истрачены на серебряные галуны, а покупал алюминиевые; «фуражу пошло вчетверо больше», обозные лошади были вовсе не в обозе, а в конюшне Алпатова, и на них фуражу ушло втрое больше, «и экипажи к ним были куплены на деньги, отпущенные на ремонт казарм». Это мелочи. «Но иногда попадались в книгах загадочные цифры, соскобленные потом, а на их месте стояли новые, очень уверенные на вид».
Что ж, мол, тут — обычное казнокрадство. Так ведь оно насквозь пропитало всю Россию, от него государству «сырость и гниль». А где же здоровое, непреходящее, вечное?.. Есть ли оно? Есть, конечно, есть. Только искать его надо не среди господ, а в народе.
Перед нами крестьяне Силины из «Медвежонка»; большая семья — четверо братьев… Как и в «Печали полей», в «Медвежонке» писатель использует один и тот же композиционный прием: в начале рассказа повстречались Андрей Силин и Алпатов, даже помериться силами вздумали, вперетяги, — полковник хотел силу свою показать. Правда, не вышло у него, мужик сильней оказался. И в конце рассказа писатель ставит их рядом: Алпатов лежит в гробу, а Силин, как и прежде, везет на базар нового медвежонка.
Неистребимы эти Силины, бессмертны. Андрей, победивший Алпатова, по сравнению с братьями своими и вовсе не силач. «Я так себе, я против их заморыш», хотя «заморыш» этот из железной кочерги на глазах у изумленного Алпатова враз «фертик сделал»: то есть «перегнул ее в дугу, связал в узел и концы закудрявил. — Вот и фертик… Ведь как-никак из тайги домой по двенадцать пудов чувалы с орехами таскаем».