Находясь в Севастополе, в полку, Сергей Николаевич тяжело переживал, как писатель, свое вынужденное творческое безделие. Тогда он еще не думал, что этот год службы в армии даст ему наблюдений на семь романов, впоследствии составивших военный цикл эпопеи «Преображение России». Он сетовал на судьбу и начальство, помешавших ему работать над романом «Суд».
Военная служба тяготила его: возненавидевший муштру, тупость и опустошенность военщины еще в 1905 году, он не мог, разумеется, и сейчас спокойно относиться к своему бессмысленному времяпрепровождению в Севастополе, в относительной дали от фронта.
Начальству прапорщик Сергеев был известен как писатель, и довольно знаменитый. Во всяком случае, «Бабаева» господа офицеры почитывали и к автору его относились с настороженной почтительностью: чего доброго, возьмет да и выведет тебя на бумагу* да так, что все сразу узнают.
Однажды произошел курьезный случай, о котором долго говорили в Севастопольском гарнизоне. Прапорщик Сергеев вместе с группой младших офицеров был направлен в распоряжение одного генерала: нужно было принять по описи оставшееся имущество Белостокского полка, ушедшего на фронт. Сидели на балконе цейхгауза, считали портянки да шаровары, отмечали в ведомостях, скучали, анекдоты рассказывали. Генерал был здесь же. А на плацу двора батальон поротно занимался строевой подготовкой. С грустью и возмущением смотрел Сергей Николаевич на занятия и вдруг сказал, ни к кому не обращаясь:
— Их бы в поле вывести, воевать учить, а не парадный шаг печатать. Должно быть, батальонный — порядочный болван.
Офицеры удивленно переглянулись, насторожившись, ожидали, что на это скажет генерал, но «его превосходительство» смолчал. Наконец наступило обеденное время, две роты ушли на обед, только один штабс-капитан, недовольный своей ротой, решил оставить солдат без обеда: муштровал их до исступления. Чувствовалось, что солдаты уже изнемогают от усталости. А разъяренный штабс-капитан издевательски продолжал подавать команды. Сергей Николаевич, не в силах спокойно наблюдать такую картину, сказал генералу как бы между прочим:
— Ваше превосходительство, крикнули бы вы этому болвану, чтоб он отпустил, наконец, людей обедать.
Генерал вскочил, вытянулся перед прапорщиком Сергеевым, взял «под козырек» и отчеканил:
— Слушаюсь, господин прапорщик!.. — и затем прокричал на плац: — Штабс-капитан! Прекратить занятия! Роте — обедать!
— Ну вот, спасибо вам, — совсем не по-военному проговорил несколько смущенный Сергей Николаевич.
— Рад стараться, господин прапорщик! — бойко козырнул генерал.
Конечно, это была шутка барина, любившего щегольнуть своим «либерализмом». Но она лишний раз характеризует отношение офицера Сергеева к нижним чинам. Для него солдат прежде всего был человеком. Он ненавидел держиморд как в военных мундирах, так и во фраках.
Военное начальство не находило для себя большой пользы оттого, что призвало из запаса двух явно антивоенно настроенных писателей: Сергеева-Ценского и Куприна. Явились опасения, как бы автор «Батеньки», «Сада», «Бабаева» и «Дерябина», а также автор «Поединка» не оказали разлагающего влияния на армию. А потому уже летом 1915 года решено было «исправить оплошность» — освободить от военной службы писателей С. Н. Сергеева-Ценского и А. И. Куприна.
19 августа 1915 года прапорщик 400-го пехотного Хортицкого полка Сергеев уволен в отпуск «во все города Российской империи». Сергея Николаевича интересовал лишь один город империи — Алушта, где его ждала начатая работа.
Однако, возвратясь домой, Ценский не стал продолжать эпопею. Ему, все время писавшему на темы и о событиях, которыми народ живет сегодня, непривычно было возвращаться ко вчерашнему дню. Надо было писать о войне, которой не видно конца, о преступной мировой бойне. Но он знал, что сейчас цензура не пропустит антивоенного романа.
В творческой жизни писателя наступил «кризис»: он ничего не писал. В 1916 году к нему обращались различные журналы, в которых он до войны печатался, просили дать им что-нибудь новое, но он даже не отвечал на эти предложения. Чем он мог мотивировать свое молчание? Тем, что в данный момент он может писать лишь против войны? И он молчал. «Эта ужаснейшая и преступнейшая из войн, — говорил впоследствии Сергей Николаевич, — не только опрокинула во мне с детства взращенную любовь к культуре и уважение к ней, но меня совершенно опустошила… я надолго замолчал и как писатель. Участие в каких-то журналах и альманахах, которые не способны ни в какой степени остановить, прекратить неслыханную и омерзительную бойню, мне казалось тогда полнейшей чепухою, игрой двухлетних младенцев».