Стройный, много выше сына, Генрих отдышался, присел, вытер ладонью мокрое от снега лицо, откинул на боковой пробор спутанные чёрные волосы. В мыслях пронеслось: "Ванька-Ванька! Ну и накуролесил же ты! Слухи поползли, весь мир скоро будет "на ушах стоять". А было время, Ванька, я сомневался, мой ли ты сын? Уж очень не похож был на меня - белобрысый маленький очкарик, весь в мать. Ничего моего. Уж думал анализ ДНК сделать, проверить. Только потом, когда ты начал побеждать в олимпиадах, одной за другой, шутя защитил диссертацию, принялся потрясать и пугать учёный мир своей дерзостью, безумием своих идей и опасных открытий, тут я вдруг уверовал: мой! Только мой мальчик так бы смог. До чего же похож на меня молодого!"
Наконец, Генрих поднялся, как-то шатко подошёл к гробу, ещё не уверенно, ещё не вполне воспринимая, реальность ли перед ним или шутки врага человеческого.
- Это она? - спросил он неуверенно, осипшим голосом. - Не кукла восковая?
Сын только саркастически ухмыльнулся без тени веселья, чуть кивнул, словно своим мыслям.
- Нет, правда, ты знаешь, я... - сбивчиво начал Генрих, - я... я ведь думал, что ты проделывал какие-то пластические операции вроде вживления золотых нитей или чего-то там подобного, пересаживал кожу или...
- Ерунда. Я - геронтолог, а не пластический хирург. Те лишь маскируют старость, натягивая кожу. Я - задался целью победить старение вообще.
- Сделать человека бессмертным?
- По крайней мере, живущим столько, сколько он сам будет хотеть.
- Но что же произошло? Почему Ева мертва?
- Значит, я чего-то не учёл. В чём-то ошибся. Я тоже ошибаюсь, знаешь ли. Теперь я начну работать. День и ночь. Я добьюсь своего или сдохну!
- Подожди, я что-то не очень тебя понимаю, Ваня. Ты успокойся, сядь.Начал ты, конечно, потрясающе. Старый человеческий организм превратил в юный. Я чуть с ног не свалился! Это же Ева! Та, времён моей молодости. Чёрт побери! Ева - именно такой она была, Господи! Как ты это смог? Неужели она, вот такая девочка, жила здесь, в этом доме, бегала, щебетала?... Это правда? Это было?
- Да. Мы жили здесь вместе. Более счастливых дней у меня никогда не было.
- Хорошо. Но... Но её сгубила болезнь. Быстро, трагически. Я понимаю твоё состояние. Но дальше... Что ты хочешь делать дальше? Я вижу, ты полон каких-то идей. Но ведь этот труп...
- Успокойся. Этот труп завтра увезут в Дом Актёра, выставят для прощания с публикой, будет тянуться километровая очередь. Затем похоронят, - сказал Иван спокойно.
- Подожди, я уже совсем ничего не соображаю. Если Еву похоронят, над чем ты собираешься работать? Создавать какой-нибудь биоробот? Клонировать? Или вообще омолаживать какую-нибудь похожую?
Иван вздохнул с видом терпеливого профессора, которому попался слишком уж бестолковый студент.
- Ты что-нибудь слышал о записи синопсов головного мозга?
- Ну и что? Уж не собираешься ли ты...
- Прости, не сумею тебе объяснить, ты в этом ни шиша не понимаешь. Упрощённо можно выразить мою задумку так: я клонирую тело Евы, а душу... Душу - вдохну. Она, знаешь ли, кроется в мозгу человека, и её можно записать.
- Звучит, как бред сивой кобылы.
- Тем лучше. Больше будет творческий стимул. Ты же видишь: я не сломлен горем, я не оплакиваю Еву. Потому, что я верю: через несколько месяцев она восстанет живая, мы снова будем с ней вместе, здесь, в этом доме.
Генрих с сомнением покачал головой.
- Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но дальше, сынок, ты уж замахнулся на такое...
- Сомневаешься? - повысил голос, рванулся вперёд, словно боднуть собирался, Иван.
- Сомневаюсь.
- Что ж, ты имеешь на это право, как и все прочие.
- А в случае неудачи?
- Это моё дело. Я не собираюсь распинаться перед тобой.
- Не знаю, что ты там себе представляешь в случае неудачи (ты всегда был крайне непрактичен в жизненных делах, как дитя малое), но вот уж враги твои, и учёные, и юристы, плюс моралисты там и всякая ханжеская сволочь во главе со святошами накинутся на тебя дружной сворой. Ты хоть понимаешь, что за свои опыты можешь оказаться за решёткой? На тебя навешают все смертные грехи. Инквизиция тебя бы давно сожгла на костре за богоборчество, но и в наше время не помилуют. Я, собственно, потому и приехал, что тебя надо выручать из петли. Твоё положение незавидное, сынок мой гениальный. Этот мир затравит тебя и проглотит с потрохами, да с большим удовольствием.
- Проглотит - так проглотит. Я стал равнодушен к самому себе. Жаль только, что не удастся дать миру новую Еву.
- Я смотрю: ты так похудел! Тебе бы подлечиться, отдохнуть, развеяться. Давай, поехали вместе в Лос-Анджелес...
- В последние дни удары валятся на меня один за другим. Последний месяц меня просто доконал, - произнёс Иван чуть слышно, будто самому себе, с блуждающим взглядом.
- Что ещё?
- Помнишь то памятное интервью Евы, передачу, посвящённую её жизни, её воспоминаниям, там она сама о себе рассказывает?
Генрих мрачно кивнул.
- Это было ещё до омоложения. Там она печальна. Это её последнее появление на публике. Я уже не помню, в каком контексте, но она говорит там, впервые откровенно и горестно, говорит о предательстве. Не уточняя. Я раньше не догадывался, о ком это она, о каких годах жизни, кто её предал.
- И что?
- А то, что, когда мы с её компаньонкой искали у неё дома платье, в котором её хоронить, перерывали вещи, то случайно нашли вот эту видеозапись. На, смотри! - Иван резким движением почти швырнул отцу флэшку. Тот машинально поставил её. Иван, не желая глядеть, схватил пачку сигарет и вышел из зала. Но и мысленным взором он против воли всё равно видел, как на экране двое сжимали друг друга, запрокидывали головы, задыхаясь от силы неудовлетворённого желания, катались по постели, лобзая друг друга, играя, то отрываясь, то вновь необузданно, по-животному кидаясь в объятья, впиваясь губами, уже срывая одежду, всё ближе к священному мгновенью... Это были: молодая Ева и... его отец.
- И теперь ты, конечно, люто возненавидел меня? - услышал Иван холодновато-ироничный голос, когда вошёл.
- Не за то, что ты с ней жил. А за то, что предал. За то, что причинил ей такую боль. Боль, которую она пронесла через всю жизнь, до старости.
- Ну и дурак же ты! На что умный, а тут ни хрена не понял! С логикой у тебя туговато, сыночек! Ты хоть подумай: почему я её бросил? Я ведь тоже её любил. Может быть, её одну вообще. Единственную. Хотя она была на 10 лет старше меня. А бросил и женился на другой, потому что это была твоя мать. И она уже носила тебя. С больным сердцем, невзирая на врачей, героически вынашивала, лишь бы дать тебе жизнь. Брось я её тогда - и ты бы не родился. Она бы не перенесла такого удара. Тебя бы не было, дурака несчастного.
Генрих изрядно напился. Это не были поминки. Говорить, вспоминать, что-то ворошить из прошлого покойницы никто больше не хотел. Ни отец, ни сын больше не промолвили ни слова. Как враги, не глядя друг на друга, безмерно чуждые, каждый в своей внутренней изоляции и какой-то своей внутренней правоте, а может, просто в ауре своих воспоминаний, оба погружённые каждый в своё прощание с той Евой, которую знали, оба молча пили. Оба искали в вине то, что притупило бы миг отрыва, трагизм расставания, пусть попросту отступило бы.
Вот Генрих, не говоря ни слова, нетвёрдой походкой отправился из зала вверх по лестнице. На ходу взъерошил свои чёрные волосы, упрямо глядел только под ноги, был весь в себе, не желая видеть и знать больше никого и ничего.