— Кто?
— Ну прибалты эти! Дали им этот республиканский хозрасчет, мать его, они и флаги свои понавывешивали, которые дивизий СС… а мне водочки лучше, водочки!
— Да причем тут СС! И нам бы вернуть наше историческое знамя, трехцветное!
— Наше — другое дело. Под ним деды…
— Власовцы, между прочим, тоже под ним.
— А мне винца. Отличный винчик!
— А власовцы были под андреевским, вот.
— Самодельный винчик, из черноплодки. Аксентьевы настаивают.
— Не настаивают, а сбраживают.
— Всё одно удалось. Почаще бы встречаться. Эх, хар-рашо!
— Да никогда ничего в этой стране хорошего!
— Ну почему же, вот Горбачев встречался только что с папой римским, с Бушем, это совершенно…
— Коммуняка этот ваш Горбатый. Номенклатурщик, функционер.
— Ну, есть же и свежие люди, например…
— Этот ваш Ельцин — он страну разваливает! Предатель…
— А вам что, Гидаспов[11] больше по душе?
— Он хотя бы ученый.
— Да, надо признать, что для академиков, особенно в естественных науках, советский строй действительно... Если делаешь бомбу или большую химию — любые ресурсы… а мне колбаски, будьте любезны, передайте!
И, откашлявшись, встав, представительно:
— Вот кстати, давайте, родные и друзья, провожая этот год, помянем великого ученого и самого удивительного человека, чьим современником нам посчастливилось быть, стоя, не чокаясь, холодненькой…
— О ком это?
— Андрей Дмитриевич.
— Конечно же, я была на похоронах…
— Да о ком же?
— Сахаров.
— Тост за Сахарова! До дна! Стоя.
— За него не стану пить. Эта ваша его Елена Боннэр — агент сионизма…
— Не хочешь за правозащитника — давай за академика и героя соцтруда, дважды причем.
— А можно я стихи о нем прочитаю?
Денис сказал это — и почувствовал себя пятилеткой на табуретке, поставили гостям на потеху, и вот сейчас про ёлочку, пока они водочкой балуются. Но тошнило уже, тошнило от этих разговоров ни о чем, всегда одинаковых, в упор не слышат друг друга. Пусть послушают его.
Он Сахарова — ну, уважал, сильно уважал, но не более того. Но было что-то такое… настоящее, античное, в том, как он ушел. Как не вставал и не хлопал, когда вставали все, как смел быть собой, как глядел с фотографий строго и нежно — с подвернутой этой головой, говорят, кормили его в Горьком силком, шею повредили — глядел не триумфатором, но истинным победителем. Взгляд Сократа перед судом афинян. Взгляд из тех, что остаются навсегда
И пока не спохватились, Денис с напускной наглостью (а всё от робкости!) хватанул рюмашку стоя, вне очереди и без тоста, чуточку поплыл на еще полуголодный желудок и начал читать, сбившись на первой же строчке на легкую хрипотцу:
Все как-то притихли. И только справа, троюродный дедушка, большевик с 1918-го года, откашлявшись:
— Рождество — это правильно. Это наше, русское. Мы же, чай, православные, а не как эти, которые… Хорошо, что теперь вспомнили! Ну, за Рождество!
Денис сел, как будто оплеванный. Корова Маат, — вспомнилось ему некстати. Или кстати? Там, в этом сне, небо было священной коровой, а Египет был землей Маат, от века и навсегда, и он как египтянин был обязан… а теперь, значит, как русский? А если прадедушка по отцу у него был натуральный чуваш, а мамина бабка вообще непонятно кто, то теперь как? И Ленина люби, и Рождество празднуй, да?
Рождество ему — что? Новый, никому не понятный и не особо нужный ритуал? В этом новом году оно так удачно приходится на воскресенье, что можно не задавать неудобных вопросов — праздничный ли день. Тем более, что многие отметили еще 25-го… Ну, с удовольствием повторят!
Но до Рождества была еще сессия. Сдавал Денис экзамены легко, язык был подвешен, соображалка тоже работала, ну и учился вроде ничего, хоть и не в самых первых, но и не в последних рядах точно. Так, сессия и сессия.
[11]