— Послушливая пускай будет — вот что, трудолюбивая и… скромница. И… и еще чтобы никто никогда не возвел на именинницу клеветы, как на меня когда-то…
Ефрем Георгиевич крякнул одобрительно — видать, никак не ожидал от Мими такого подарка, и все взгляды обратились к новичку.
— Я?! — мужик, по-прежнему прикрывавший низ лица ладонью, поднялся и заиграл на своем горловом инструменте: — Ну что… Хочу пожелать правнучке, чтобы… не довелось ей поднять руку на… божью тварь: ни на человека, ни на собаку… Вот такое есть мое пожелание!
Сашка же, сев на место, вновь строчил в общую тетрадь — только переворачиваемые страницы шелестели; Мими, пытаясь прочесть, что там, заглядывала к соседу из-за локтя, запахнутого плащ-палаткой.
— Хорошо, — поднялся председатель. — Видать, все высказались… Теперь я скажу свое слово… У нас в роду, это многим известно, черта есть: поперечливость, али, по-другому сказать — упрямство! Может, и хорошая черта — но… это с какого боку поглядеть… Много она нашему брату и сестре напастей принесла и бед… Я через то упрямство, можно сказать, раньше, чем надо, свет покинул — на эту сторону перешел… Говорили мне, что больше надо брать сопровождающих, когда мы обоз-то с хлебом для рабочих везли… А я, дурак, настоял на своем — нет, сами-де управимся: вдвоем с племянником… Чего, дескать, бояться-то, кого?! И вроде уж не вовсе голодный год-то был, 34-й… А вот… Бандиты напали, думаю, что из Зонова, это село завсегда было бедокурное, и много их оказалось против нас-то двоих! Племянника сзади схватили за пиджак (а пиджак я ему свой дал на выход, дескать, в Город ведь едем!), велик он ему был, да и не застегнут спереди, племяш взмахнул руками, выскочил из рукавов-то, и — дёру, только пиджачина у гадов и остался… Обрезов-то, ружей-то не было у кулаков, а бегал племяш будь здоров: не догнали! Через лес махнул, и — на станцию, а там телефон имелся, позвонил куда надо… Приехали — да… не поспели… Вот: всего ножиками истыкали, сорок две колотых и резаных раны!
Ефрем Георгиевич не стал пиджачную рванину распахивать, только подернул плечами — и из порезов кровь стала сочиться, пропитала ткань, закапала на пол, хоть ковшик подставляй…
Отжав полы пиджака, а руки вымыв под рукомойником, председатель договорил:
— Так вот, мое пожелание имениннице такое: чтобы не было у ней родовой нашей черты, поперечливости-то этой!.. Ну и… вдобавок к этому хочу пожелать, чтобы грамоту знала…
— Сейчас они все грамоту-то знают, — не отнимая руки от лица, задребезжал новичок. — Поголовная грамотность ведь у нас…
— Ну что ж… — почесал в голове председатель. — А тогда… пущай вот что: богатой пущай будет и это… и знаменитой! На рожке пущай дудит лучше всякого пастуха!
Все захлопали — даже Марфа оторвалась от штей, а Мими, вскочив, в ажиотаже закричала:
— Шампанского! И — в Яму! — и своим крашеным розовым пером, прикрепленным к залихватской шляпке, смела паутину в потолочном углу, разорвав паучью растяжку. Паучок по полупрозрачному канатику принялся спускаться вниз — и повис над столом.
И шампанское тут же явилось, пробка сама собой торкнула в потолок, бутылка резко накренилась — и в подставленные бокалы с шипением полилась пенная пузырчатая жидкость (паучок еле спасся, резко взяв вправо). Но не успели дарщики опорожнить бокалы — Марфа, прежде чем выпить, недоверчиво принюхивалась к жидкости, — как вдруг…
Сана — нелегально, агентом охранного отделения присутствовавший на сходке, — увидел, что фарфоровый медведь, стоявший по левую сторону от него, с поднятой лапой, которой он собирался шваркнуть по рыбине, неосмотрительно высунувшей из фарфоровой проруби голову, задрожал, по всему медвежьему телу трещины пошли, как будто внутри статуэтки шевелилось, пытаясь выбраться, что-то невместимое, и… разлетелся косолапый ранящими осколками по комнатам.
А с этажерки спрыгнула на диван, а после соскочила на пол, упав и сильно расшибив коленку… Каллиста. Голубое покрывалко было надето на мертвушку, как туника, на головке кружевной чепчик, а личико искажено болью и смертельной злобой.
Каллиста, неумело перебирая никогда не ходившими кривенькими ножками, побежала в смежную комнату, вскарабкалась на свободный стул, и потянула ручонку к бокалу Мими.
— Кто это?! — воскликнула дама, отводя бокал с шампанским в сторону.
Мертвушка заплакала — уа, уа, уа — и прошамкала беззубым ртом:
— А поцему меня не пожвали? Шоблались тут, подалки лаждают, шампаншкое глушат, а меня не жовут?! Шами-то пили-ели в швоей жизни, школько хотели, а я? Я ведь тоже хоцу, я-то никогда уж не поплобую шампаншкого, и вообще ницего… Даже молоцка мамкиного… а-а-а-а…