Услышав это, Татарыбек нервозно потянулся и заметил:
— Сколько лет служу в тюрьмах, ничего подобного никогда не видывал. Но делать нечего. Тут уже наши головы ставкой в игре.
— Вполне согласен с вами, господин начальник.
— Но до появления здесь у нас губернатора, которое может последовать в любой день, нам ничего предпринимать рискованного не стоит.
— Генерал-губернатор так долго собирается…
— Видно, страх его обуял!
— И потом он понимает, надо полагать, что его приезд в тюрьму — признание важности той, которую он собрался здесь навестить, признание ее значимости…
— А может, он понимает все не хуже нас, и от этого ему еще горше приходится, чем нам, его маленьким слугам.
— Вы правы, господин начальник. После его посещения слава «кавказской орлицы» приобретет новые крылья и тогда…
— Что?
— А то, что попробуйте тогда уморить ее! Подымется такой шум, что небу тошно станет!
— Тогда нужно действовать немедля! Фельдшер опустил глаза.
— Что ж ты молчишь, плут?
— Если правду сказать, боюсь я, господин начальник. Никогда не боялся, а тут боюсь.
И тут прибежал вдруг стражник с неожиданным известием:
— Едут! Его превосходительство генерал-губернатор едут сюда!
Пока строилась стража у ворот тюрьмы, чтобы принять с почетом важного гостя, Татарыбек и фельдшер все поглядывали друг на друга и думали одно и то же:
— Опоздали! Ах, опоздали! Не нашли в себе должной решимости исполнить сразу поручение, данное свыше, дабы вернуться потом в Петербург за наградами, почестями и новым, почетным назначением. Теперь все станет намного сложнее…
Конечно! Решись они на преступление еще вчера — и, смотришь, сегодня у бездыханного трупа орлицы сошлись бы два стервятника, довольные исходом, и Татарыбек положил бы на шею подручного свою красную руку с толстыми пальцами, похлопал бы вечно пьяного подручного — ай да молодцы мы! Хорошо провернули дело! А теперь…
Служители тюрьмы замерли в неровном строе у дверей каземата, пожирая глазами приближающееся начальство. Аллах его знает, выглядывал ли заранее генерал-губернатор из своей коляски, чтобы оценить их выправку и прилежание видит начальство или не видит, подчиненному все равно надобно стоять на фрунт и тянуть руки по швам. Пройдет генерал мимо, не взглянув — проводи его верноподданническим взглядом, не дыша от восторга; взглянет на тебя — замри и жди, не угодно ли будет его превосходительству к тебе обратиться с вопросом. Ежели выпадет тебе такая честь — отвечай кратко и по существу, не выпадет — не вздумай сам- подать голос!
Все эти истины уже давно въелись в кровь и плоть людям, много лет тянувшим лямку царской службы, но Гачагу Наби, затесавшемуся в их ряды, было явно не по себе. Ему странно было представить себе, что может человек всю жизнь находиться в столь униженном состоянии и даже не понимать всю глубину своего падения.
Никогда Ало-оглы не приходилось быть в столь ужасном положении… Поэтому каждую секунду он говорил себе, что сейчас он не Наби, гачаг и удалец, а сторож Карапет, в руках у которого не меткое ружье и не поводья неутомимого рысака, а ключи от камер, в которых заперты, словно звери, достойные и хорошие люди, что особенно важно, в этой связке и ключ от двери, ведущей к мрачному каменному мешку, где томится любимая и несравненная Хаджа.
Поэтому Гачаг Наби делал все то же, что его соседи по строю. Ни один человек не должен был узнать, что не забитый ключник стоит рядом, а неукротимый лев, надевший по необходимости на недолгое время презренную шкуру барана. Это было необходимо не только потому, что распознавший сразу поднял бы крик и Ало-оглы пришлось бы немедленно защищаться и спасаться бегством, но особенно было опасно, если бы враг оказался не только наблюдателен, но и умен, и раскрыл бы обман уже тогда, когда вся губернаторская свита оказалась бы за запертыми воротами каземата, откуда и бежать невозможно.
Наконец, была еще и такая опасность, что Ало-оглы узнал бы кто-нибудь из праздных обывателей, и пошла бы гулять по свету молва, обрастая достоверными подробностями, о том, что храбрый Ало-оглы продался генерал-губернатору и теперь служит у него надсмотрщиком в тюрьме, в чем может убедиться каждый, кто пойдет и посмотрит на вытянувшихся в служебном рвении тюремщиков, нетрудно там высмотреть Ало-оглы и убедиться в свершившемся собственными глазами.
Да, да, напротив строя надзирателей могла собраться толпа праздношатающихся, которые скалили бы свои кривые желтые зубы, показывая на Ало-оглы пальцами: