Особенный гнев и ярость вызывали у Гачага Наби два палача, находившиеся сейчас на расстоянии вытянутой руки от него. Именно палача, потому что разве можно назвать по-другому людей, отправлявших на тот свет печальных узников? И если они это делали не посредине людной площади, под грохот барабанов, а в тиши подземелья; если смерть приходила не по приговору самого неправедного, но все же состоявшегося суда, а по наущению высших чинов, высказанному с глазу на глаз в безлюдьи высоких кабинетов — дела их не становились более праведными, совсем наоборот. Пожалуй, они даже были хуже палачей; это просто наемные убийцы, готовые расправиться с каждым, на кого укажет начальственный перст.
Конечно, этим двум псам не место на белом свете! ало-оглы был уверен в том, что его острый дагестанский кинжал легко справится с каждым, даже если он так тучен и громаден, как краснорожий Татарыбек или его великан подручный.
Сегодня наступит их последний час!
После того, как он вынес смертный приговор Татарыбеку и фельдшеру, Гачаг Наби принялся снова разглядывать камеру и коридор, чтобы точнее оценить обстановку. Он внимательно проследил за тем, как усаживается поудобнее генерал-губернатор в услужливо подставленное ему кресло, поглядел, как присела на край принесенного ей табурета Хаджар, оглядел пристально камеру и особенно ее дальний угол, накрытый циновкой, где, как он знал, скрывался вход в подкоп, который вела Хаджар навстречу лазу, пробиваемому сюда из Черной пещеры.
Осмотром своим Гачаг Наби остался вполне доволен, так как ничего подозрительного ему обнаружить не удалось. Значит, и губернаторские псы подавно ничего не увидят.
Молчание затянулось, пора было приступать к допросу или беседе. Как именно нужно назвать этот разговор, заранее никто бы не мог сказать, это выяснилось бы только потом, смотря как повернется его причудливое течение.
Поначалу генерал-губернатор полагал беседовать с пленницей с помощью переводчика — толмача. Но князь был старым кавказцем и немного знал азербайджанский, именовавшийся тогда татарским языком, который был на Кавказе настолько же в ходу во всех уголках, насколько французский был надежным проводником и средством общения между образованными людьми в любой части Европы. Потому он решил не привлекать к разговору третье лицо и начал сам:
— Не лучшее место для молодой и красивой женщины — эта тюремная камера!
— Я не жалуюсь, генерал! — гордо ответила Хаджар.
— И даже оковы вас не тяготят? — прищурился князь.
— Раз уж судьба так повернула…
— Судьба-то ваша в ваших руках!
Начало было именно такое, как представляла себе Хаджар, и поэтому ей стало спокойнее.
— Судьба наша в руках Аллаха! — сказала она уклончиво.
— Не только, не только… Губернатор покачал седой головой.
— Ну скажи мне, красавица, что вам не живется спокойно?
— А вам?
Ответ прозвучал вызывающе и генерал помрачнел. Однако взял себя в руки.
— Милая, вы забываетесь. Все мы в руке государевой, а он только и хочет спокойствия, мира и благоденствия своим народам, большим и малым.
— Ваш повелитель хочет спокойствия жестоким бекам и жадным купцам. А каково живется народу, который сеет, пашет и пасет скот — это его не волнует.
Генерала начала занимать эта беседа. Подумать только, она, разбойница, оказывается, еще и с идеями… А?
— Так разве беки и купцы — не вашего племени?
— Нет, господин губернатор. Они вашего племени.
— Что же, прикажете теперь всех, кто не гол, как сокол, числить русскими? Так, что ли?
— Я не про то. Я говорю, что те татарские ханы и беки, которых вы возвеличиваете и поддерживаете, еще худшие враги своему народу, чем ваши казаки и солдаты.
Почувствовав, какое смятение вызывают ее слова среди тех, кто толпился в камере, и ощущая горячим сердцем жаркие токи, которые идут к ней от притулившегося совсем в двух шагах Ало-оглы, Ханали-кызы продолжала:
— Беки грабят своих крестьян, их лизоблюды насилуют крестьянских девушек, отнимают невест у бедняков!
— Власти и закон не разрешают безобразий, — насупился князь. — Каждый случай преступного обращения с подданными расследуется и виновные бывают наказаны!
— Слишком далеко от нас власти, — не осталась в долгу Хаджар, — редко, когда стоны оскорбленных долетают до ваших ушей. А уж до ушей самого белого царя…
— Неправда, неправда. Царь все слышит! — посуровел лицом губернатор.