— Игнатьева ко мне!
— Слушаюсь…
Вскоре полковник вырос на пороге.
— Полковник Игнатьев по вашему приказанию!
— Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
— Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
— Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
— Да не так уж и густо… — неопределенно промямлил полковник.
— Не густо! — воззрился на него наместник. — У тебя что, память отшибло?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
— Так изволь отвечать точно: сколько?
— Пятеро, ваше высокопревосходительство.
— Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и — ко мне! Немедленно!
— Как изволите?.. По одному — или всех сразу?
— Всех!
— Слушаюсь!
— Погоди! Как приведешь — в подвал. Выбрать одного — и при остальных вздуть хорошенько.
— Одного — но кого же?
— Кого захочешь…
Полковник застыл в замешательстве.
— Может всех пятерых?
— Нет, выберешь одного — и ко мне. Я сам им займусь.
— Слушаюсь… — проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. «Пронеси, господи… Надо же, из-за одной „татарки“ такой сыр-бор разгорелся… Теперь-то несдобровать сыщикам… Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!»
Глава тридцать шестая
Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди — кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит… Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
— Что, если перережу тебе горло, Кивич?
— За что, Наби? — вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. — За что, ами-оглы[23].
— Чего рука у тебя трясется?
— Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
— Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь…
— Не пойму.
— Поймешь! Кивич взмолился:
— Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
— Не доносил, говоришь… — Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
— И клянусь тебе Кораном, заруби на носу: если властям продашь- кого наших-глотку перережу и башку с плеч долой!
Услышала жена Кивича, — по соседству жили, — как Наби разгневался, как грозит, чего доброго, и впрямь оторвет голову кормильцу, прибежала, еле дышит, платок с головы сорвала[24], взмолилась:
— Братец Наби, пощади! Никогда ты убийцей не был… Не сироти наших детей!
— Ладно, — глухо сказал Наби. — Ради мальцов и прощаю! — Взял за уши Кивича и отодрал как следует, а тот стоит ни жив ни мертв, только кадык ходуном ходит. — Услышу впредь, что ты насчет нас сболтнул чего властям пеняй на себя!
— Да не слушай ты брехунов! — плаксиво прогнусавил Кивич.
— Один ты и есть брехун и наушник по всей округе, и щажу тебя только ради детей твоих! — закончил разговор Наби: Уходя, глянул, да так, что Кивича всего скрутило…
Сельчане после этого случая решили, поделом Кивичу, прав Наби. Взяли его в оборот, отругали, прижали к стенке: сиди, мол, тихо-мирно. После того Шептун Кивич (как его прозвали) вроде и присмирел.
Но, поди ж ты, опять пялил свои бычьи глаза в сторону двора Аллахверди. Аллахверди каждый раз, уходя или возвращаясь в село, замечал, как Кивич глядит на него из-за плетня, никак ему неймется. Видно, это в крови у Кивича подглядывать, доносить… А что он дела с полицией имел-это люди точно знали.
Вот и на этот раз, — подходит Аллахверди к своему порогу, а Кивич тут как тут, вышел навстречу и — за ним увязался.
— Куда ты пропал, сосед? — участливо пожурил. — Что-то не видать тебя.
— В Гёрус ходил — уголь сбывать.
— А… а что слышно про нашу Хаджар-горемыку?
— Все в каземате.
— Вот как! — притворно удивился Кивич. — А что ж Наби? Не выручит-вызволит? — Мало, видно, всыпали этой проныре Кивичу, все ему надо выпытать, вынюхать, копается, как наседка в соломе. — Ведь не может же Наби сидеть сложа руки?
24
По старинному обычаю, при опасных ссорах вмешательство женщины, сбросившей платок с головы, обязывало мужчин к примирению.