— Возьмите одного или двух коноводов, и довольно, — посоветовал комендант. — В горах тихо.
— Война не оживила басмачества? — спросил Кокаскеров и этим вопросом нисколько не удивил коменданта.
— Были случаи перехода из-за кордона. С несколькими бандгруппами, даже крупными, схватывались мы, но сейчас не двадцатые годы. И мы сильней, и местные жители поумнели. Сейчас скрываются в горах дезертиры, но они не агрессивны. Нападение исключается.
Все это хорошо, но приторочили к седлам на всякой случай автоматы и карабины. Но настоянию Кокаскерова. Он так и сказал:
— В кишлаке, где есть собаки, ходят с палкой.
Разумно. Связи никакой. Только походная клетка с голубями приторочена к седлу коновода. Голубь — птица надежная, скоростная, но, случись нападение, долго ли с пистолетами продержишься? А так и для дальней прицельной стрельбы, и для ближнего боя. Боезапаса тоже в переметных сумках вполне достаточно. Что ни говори, а уверенности от этого больше. Тем более, что она, уверенность, ой как нужна была Владлену.
Правда, робость постепенно вползала в душу Богусловскому. И предостережение о трудности маршрута не сразу он воспринял. Как ребенок, которому говорят, что огонь обжигает. Пока не сунет руку, не поймет. Так и Владлен Богусловский. Даже когда, миновав кишлак, а затем и кукурузное поле, подъехали они к ущелью и Рашид сказал: «Вон туда путь», он еще не представлял себе, что ждет их впереди. Он залюбовался ущельем, которое рассекало скалы ровным конусом, словно ткнул кто-то копьем гранитную твердь и там, где сила копья иссякла, там — перевал. И кровоточит он водой белокипенной, плачут стены, выкапывая из зубастых пазух вековечные слезы; а берега речки щебечут из тугайной непролазности птичьим разноголосьем, разбивается которое о слезливую хмурость нависших над тугаями скал.
— Прекрасный вид. Только гениальная кисть художника в состоянии перенести это на полотно. В веках жить бы такой картине! — восторженно заговорил Богусловский, но Рашид, усмехнувшись, приспустил его на землю грешную:
— Нам она тоже надолго запомнится. Пока живы будем.
И этим словам не внемлил Владлен. Он находился в таком восторге, что ему просто не терпелось поскорее въехать в ущелье, и он отдал повод коню.
— Стой! — резко, даже грубо скомандовал Рашид. — Только за мной. Коновод замыкает.
И он, не обратив внимания, какое впечатление произвел на Владлена его приказ, пустил коня по тропе, но уже через несколько десятков метров, хотя на ней не виделось никаких предостерегающих знаков, свернул с нее, потом, спрыгнув с коня, повел его круто вверх, петляя меж валунами.
Владлен последовал его примеру, а через сотню метров увидел, что торная тропа разорвана широким провалом, тугайный же подлесок, жесткий и колючий, так спрессовал тропу перед тем провалом, что коню просто негде было бы развернуться, окажись они там. К тому же кое-где через тропу уже перекинулись плети костяники, будто протянули руки братства друг другу две стены. Откуда узнал Рашид и о разломе, и о колючих непроходимых стенах у тропы? В комендатуре, как припоминал Богусловский, никто не говорил им об этом. Он даже спросил Кокаскерова:
— Как давно тропа непроходима?
— Отец возил меня здесь. Ребенком еще. Дальше такого не попадется больше.
Верно: тропа больше не рассекалась трещинами, не было на ней и завалов, потому ехать по ней было даже приятно, тем более что она шла по опушке тугаев, от которых веяло прохладой от невидимой, но шумно клокочущей речки. Веселили путников и птичьи песенные коленца, с переливами, с посвистом, на похвальбу друг перед другом, которые как бы главенствовали над шумом воды, не соединяясь с ним. Такая приятность, однако же, длилась не так уж и долго: тропа все круче и круче забиралась вверх, отдаляясь от реки, да и лес по ее берегам заметно редел, и вот она уже вовсе в чем мать родила, и стыдно ей за свою неприкаянную наготу, торопится она поскорее укрыть себя в сени деревьев, сердится на мешающие ее бегу валуны, пенится, бьет их со всей силы, но сильной от этого не кажется, а, наоборот, вызывает жалость.
Рашид остановил коня и, спешиваясь, кивнул на речку:
— Смотри. Вода утечет, камни останутся.
Иное направление мысли, выходит, у Кокаскерова. Совсем иное. О бренности житейской суеты и спешки. Верно, пожалуй, а если учитывать еще и особенности восточной философии, то это — жизненное кредо.
Рашид смотрел, словно забыв о времени, вниз, на сумасшедшую речку, и думал свою думу. А солнце уже выкарабкивалось к зениту.
— Успеем ли до темноты? — попытался Владлен вернуть Кокаскерова с философских вершин на грешный гранит, но оказалось зря. Тот не терял реальности.