Прошу прощения, говорю. Случайный срыв.
Да ладно тебе, говорит Клара.
Она польщенно улыбается. Возможно, она все-таки глупа настолько, чтобы поверить, будто я решил вступиться за НЕЕ.
Доходим до Дунайского канала, сворачиваем направо. Жак Ширак удаляется на пружинящих ногах и исчезает в зарослях на краю променада. Клара, не останавливаясь, отхлебывает из водочной бутылки, я слышу, как стучат о стеклянное горлышко ее зубы. По подбородку у нее бежит тонкая струйка, Клара не утирает ее, когда мы проходим под фонарем, кожа влажно поблескивает.
Все тебе ясно, спрашиваю.
За каналом на черной глади неба стоит полная луна: горшок взбитых сливок, лазая в который пальцами дети и взрослые оставили рытвины и ущелья. Под луной кроны деревьев, плотно притертые друг к дружке, как затылки на концерте. На лугу лежит свежескошенная и еще не сметанная в стог трава.
А что, здесь нет настоящего старого центра, спрашивает она.
Почему же, говорю, он повсюду.
А что такое Первый округ?
Не для нас он нынешней ночью, говорю. Только для продвинутых.
Это что, из-за конторы Руфуса?
Язык у нее заплетается. Я не отвечаю, а она, похоже, забывает, что задала вопрос. Под одним из мостов она останавливается.
Раньше, говорит она, я, стоя под мостом, любила вообразить, будто наверху идет дождь. А значит, нужно дождаться, пока он не кончится. Из-за этого я поздно возвращалась домой.
Свет падает под мост косо, рассекая ее лицо на две половины — светлую и темную. Хватаю ее за руки, выворачиваю их ладонями вверх. Они черны от уличной грязи, ногти тоже, я глажу ее по щеке, улыбаюсь: ты молодчина, отрезать бы тебе волосы, убавить росту, и мы бы почти приехали.
Скажи еще что-нибудь, говорю.
Раньше, говорит она, мне всегда хотелось лошадку. Чтобы родители поняли, что я смогу о ней заботиться, я повесила на балконе полотенце и каждое утро и каждый вечер гладила его, кормила и поила.
И что же, спрашиваю.
Они решили, говорит, что я так играю.
Эти истории, говорю, нравятся мне больше, чем та, с ледяной ванной.
Я была несчастным ребенком, говорит, у меня на балконе до скончания дней моих будет висеть полотенце.
Конечно, говорю, да и жить ты будешь непременно в квартире с балконом.
Она пьяна, вид у нее такой, будто она вот-вот разревется. Это Вена: город, который хватает тебя за плечо и разворачивает на сто восемьдесят градусов, чтобы ты посмотрел назад, в прошлое.
Давай-ка повернем к дому, говорю, дождь кончился.
Украдкой отбираю у нее водку и, поскольку так и не научился выкидывать то, что можно съесть или выпить, осторожно ставлю ее в изголовье бродяге, спящему на скамье в парке.
Поскольку ее ведет из стороны в сторону, держу ее под руку, молча бредем по узким переулкам, и все у нас получается, словно мы гуляем так уже долгие годы. Похоже на танец: отдельная хореография для рук и для ног, для шагов и жестов, и при этом совместное согласованное избегание припаркованных машин, перегораживающих тесные улочки, собачьего дерьма, строительных лесов, выбоин в мостовой, мусора, древесных корней, коварно вьющихся по земле растений. Главное, не разойтись в разные стороны, главное, не сбиться с ритма, главное, сохранить темп, главное, как можно теснее прижаться друг к другу. Мне приходит в голову, что все искусство танца заключается в том, чтобы, оставаясь парой, обходить лежащие на пути кучи дерьма. Наука совместного избегания.
Потом мы оказываемся на Альзерштрассе у перпендикулярно поднимающейся из земли стеклянной платы в узкой металлической раме. Здесь центр Вселенной, здесь зиждется моя персональная земная ось. Теперь я понимаю, для чего мне нынешней ночью нужна Клара.
Ставлю ее по одну сторону от памятника. Она улыбается, она выглядит совершенно счастливой, она смотрит на меня сквозь стеклянную плату так, словно мы собираемся пожениться. У нее за спиной высится угловой дом, в котором родился поэт или, скорее, поскольку это Вена, в котором умер. Мне всегда казалось, что в бельэтаже такого дома должно найтись место для маленького кафе, и я вновь изумлен его отсутствием. Встряхиваюсь и декламирую.