— Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, — сказал Уточкин.
— А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? — резко спросил штурман.
— Вижу столбики… А кто их знает, что там написано.
— Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, — сказал Курнаков. — На них написано «adgang forbudt» — вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь — собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа.
— Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, — сказал Агеев.
Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам.
— Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? — удивился штурман.
— А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я… — Агеев протянул ему зеркальце.
Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других — шагах в двадцати следом. Мгновение — и новый поворот скрыл их из виду.
— Что бы это значило, мичман? — спросил Курнаков удивленно.
— А это значит, — сказал сурово Агеев, — что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил — они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце — они тут как тут. Мы затормозили — и они тоже.
— Посмотрим, что дальше будет, — сказал Курнаков.
Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома.
— Тролдхауген. Эдвард Григ, — сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин.
Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног.
— Похоже, здесь веселятся вовсю, — сказал Уточкин.
От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову.
— Она говорит, — перевел Курнаков, — это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига.
Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке.
— Тихон Матвеевич! — позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка.
Сквозь листву деревьев блестела здесь бледная вода озера. Укрытая у подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший механик с потупленной головой, с пальцами, сжатыми в кулаки, остановился, всмотрелся, снял шляпу.
— Могила Эдварда Грига, — негромко сказал штурман.
Моряки долго смотрели на врезанную в гранит широкую клинописную надпись: «Эдвард и Нина Григ», окруженную разливом зелени.
Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке.
По тропинке быстро спускались три человека. Нетрудно было признать в них замеченных мичманом велосипедистов. Все трое были одинаково одеты — темные грубошерстные пиджаки облегали широкие плечи, брюки, мешковатые в коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок.
Впереди порывистой, не совсем твердой походкой шел высокий парень с вызывающим выражением затемненного шляпой лица.
Спускавшийся следом костлявый широкоплечий старик настиг его, схватил за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал. Старик говорил укоризненно и горячо. Третий норвежец тоже сжал за локоть слабо сопротивлявшегося парня, заставил остановиться.
Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам.
Чистая голубизна глаз блестела на его расстроенном, покрытом красноватым загаром лице.
Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись, произнес по-норвежски несколько вопросительных слов.
Боцман кивнул, ответил по-норвежски, с трудом подбирая слова. Старик торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю.
Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову: