— Кто еще возьмет слово? — Быстрый взгляд Шумилина прошел по суровым лицам коммунистов. Ровное, спокойное дыхание их говорило, что они уверены в победе, что их не страшат ни холодные воды Свири, ни финские снаряды.
— Вопрос ясен, товарищ парторг, — сказал старший сержант Прокофьев.
— Какую же резолюцию примем? — И Шумилин сам ответил на свой вопрос: — Может быть только одна резолюция: разгромить финских фашистов. Возражений нет? Нет. Собрание считаю закрытым. Сейчас возвращайтесь в свои отделения, поговорите с бойцами, поднимите их боевой дух, поделитесь с молодежью своим опытом.
Нечто неповторимо прекрасное рождается в этих собраниях коммунистов перед боем. Они не шумны и не многословны. Основной докладчик и то занимает всего-навсего десять — пятнадцать минут. Но сплоченность, уверенность, которой заряжаются коммунисты, крепче любой брони, любой стали.
Когда Урманов пришел в свое подразделение, ефрейтор Дудин перечислял бойцам членов своей семьи от мала до велика.
— Скоро начнем, товарищ лейтенант? Сердце разрывается, — обратился Дудин к Урманову.
— Уже скоро, скоро, Дудин.
— Эх, были бы только живы!
— Вчера войска Ленинградского фронта взяли деревню Роккала, в шестнадцати километрах от Выборга! — радостно заявил Ликкеев. — В сороковом году меня там ранило, — добавил он.
— Товарищ лейтенант, вы не были в городе Мстиславе? Там протекает река Проня… Эх и красивая же… — прищелкнул пальцами белорус Соловей и задумчиво продолжал: — Почему-то не сообщают о боях, идущих там.
— Не падай духом, Соловей, скоро услышишь и о Проне.
— Товарищ лейтенант, а что-то уж очень неслышно воюют союзники?
— Ну как же, добились успехов, продвинулись на две мили в районе какого-то Телли-сюр-Селли, но города пока еще не взяли, — насмешливо молвил Джаббаров.
— В Телли-сюр-Селли они в калошу сели! — не вытерпел, съязвил даже добродушный Дудин.
— Они хотят свалить Гитлера консервными банками да черепашьими яйцами. Если бы не боялись, что Красная Армия одна победит Германию, они ни за что не высадили бы десант.
— Нет у них по отношению к фашистам настоящей ненависти, — заявил Дудин. — Я видел ихнего министра один раз в кино и понял его волчью душу…
— Правильно, — согласился Джаббаров, поглаживая шершавой ладонью приклад автомата. — У нас вот есть сказочка о двух шайтанах. О большом шайтане и о маленьком шайтанчике. Испокон веков известно, что шайтану нет ничего слаще, как испоганить душу человека. А для этого ему нужно забраться в нутро человека. Но большому шайтану не пролезть в рот, потому что он большой. Он и пользуется услугами маленького шайтанчика. Когда человек зазевается, он — раз! — и влетает ему в рот. Вот почему, — Галяви поднял указательный палец, — когда зеваешь, обязательно закрывай рот рукой! Если маленький шайтанчик проник в рот, человеку уже каюк. Он мутит, мутит его, пока человек сам не превратится в шайтана. По-моему, Дудин, — заключил Галяви, — и у того министра, когда он зевал, не было привычки закрывать рот рукой — и не один шайтанчик попал к нему в душу.
— Ох и язык у тебя, Галяви! — подал реплику Прокофьев. — Живи ты где-нибудь в капиталистической стране, тебя повесили бы на первом попавшемся столбе.
— Руки коротки! — отрезал Джаббаров и, приподнявшись, стал смотреть в сторону Свири.
С комсомольского собрания вернулся младший сержант Касаткин. Он попросил у лейтенанта разрешения провести небольшую беседу с бойцами.
— Давай, давай, агитатор, садись в середку, вот здесь, чтобы все слышали, — предложил кто-то, уступая Касаткину место на трухлявом пеньке.
Касаткин вытащил из кармана давно знакомый бойцам блокнотик и обвел всех своими серыми мягкими глазами. Он мог на память цитировать и Пушкина, и Горького, и Маяковского. Но больше всего он любил строить свои беседы на местном материале, считая его более доходчивым.
— Товарищи, — сказал он ровным, приятным голосом, — во вчерашнем номере газеты «Ватан учун сугышка»[27] на татарском языке напечатано письмо отца нашего ефрейтора Галяви Джаббарова…
Бойцы с явным интересом повернули головы в сторону, где устроился, как именинник, Галяви Джаббаров. Вчера он показывал всем газету, и радости его не было конца. Кроме письма была напечатана семейная фотография: его отец, в черной тюбетейке, мать, в белом, повязанном по-татарски платке, и младшая сестренка. Это письмо и карточку Галяви получил еще месяц назад. В те дни к ним приходил корреспондент из газеты. Он заинтересовался письмом, переписал его, а фото переснял и уехал. Галяви так и не понял, что тот хочет сделать с письмом его отца. Таких писем на фронт идут миллионы, — разве они интересны для других? Когда же он показал уже напечатанное в газете письмо отца Касаткину, тот живо заинтересовался.