Дневники Оруэлла
Дневники Оруэлла, составленные в период с 1931 по 1949 год, занимают одиннадцать отдельных томов - двести тысяч слов, скажем, достаточно, чтобы заполнить пятисотстраничную книгу, а дополнительный вес им придают около трехсот вырезок из прессы, собранных в "Дневнике событий, предшествующих войне". Последняя запись, написанная в сентябре 1949 года, рассказывает о распорядке дня в больнице Университетского колледжа в Лондоне, где дневник наконец-то обрел покой. Среди вещей, украденных из его гостиничного номера в Барселоне в июне 1937 года испанскими полицейскими под руководством НКВД и теперь, как считается, собирающих пыль где-то в Российском архиве социально-политической истории в Москве, наверняка есть двенадцатый дневник и, возможно, даже тринадцатый. Никто на Западе никогда их не видел, хотя великий исследователь Оруэлла Питер Дэвисон однажды встретил человека - Миклоша Куна, сына лидера венгерских коммунистов Белы Куна, - который разыскал это досье, но не успел сдать его до того, как архив закрыл свои двери для публики.
Почему Оруэлл вел дневник, и что это говорит нам о нем? Большинство литературных дневников - это самообольщение, когда читатель в конце концов начинает подозревать, что настоящая аудитория - это лишь отдаленные потомки. Дневники Оруэлла, напротив, отличаются неприукрашенностью, краткостью и безапелляционностью, часто это не более чем скромная запись бытовых деталей: яйцо в курятнике; птица на крыле. Но это не делает их личностно значимыми. В конце концов, список покупок может пролить столько же света на умственные процессы писателя, сколько и статья в New Statesman на двенадцать сотен слов. Оруэлл может ничего не рассказывать о своих литературных приемах; он может быть спокоен за конфиденциальные замечания; он может быть полностью, но сознательно сдерживать себя; но когда в 1940 году он ни с того ни с сего замечает, что "постоянно думает о моем острове на Гебридах, которым, полагаю, я никогда не буду обладать и даже не увижу его", внезапно возникает проблеск всех видов вещей, ранее не связанных с ним - неудовлетворенной тоски, таинственных уединений, глубочайших романтических пропастей.
Эти проблески тем более манящие, что они не дают покоя. Если длинные отрезки дневника безжалостно обыденны ("Весь день убирал клубнику, к которой не прикасался с прошлого года. Кажется, одно растение может выпустить до 12 или 15 побегов"), то мотив Оруэлла при их написании был столь же прозаичен. С одной стороны, он был просто жертвой инстинктивного стремления дневника записать самые основные детали своей жизни, какими бы обескураживающими они ни казались будущему читателю, не интересующемуся растениеводством. Работал ли он в магазине в довоенном Хартфордшире или тихо выздоравливал в Северной Африке, ни один собиратель яиц не был более неутомимым и ни один наблюдатель племенных обычаев Атласских гор не был более зорким. Бывают моменты, когда стремление удовлетворить столь восторженное и исключительное любопытство становится почти пародийным, а то и практически маниакальным. В одной из марокканских записей отмечается, что "большие муравьи могут тащить две перчинки и соединяющую их веточку. Муравьи разных размеров тащат по одному пшеничному зерну".
Тем не менее, здесь представлен не один дневник. Оруэлл, который специализировался на записях о природе, наблюдении за насекомыми и прогнозах урожая (17.8.38. 'Ячмень с поля в 22 акра еще не убран, но пшеница уложена и составляет два стога, достигающих, насколько я могу судить, 30' на 18' на 24' (высота) и 18' x 15' x 20' (высота)' и т.д.) можно добавить Оруэлла, который занят сбором исходного материала для своих опубликованных работ. Оруэлл, более того, который не преминул доработать увиденное и записать для драматического эффекта. Его ловкость рук с девушкой из трущоб Уигана, просовывающей палку в засорившуюся водосточную трубу на грязной задней улице, хорошо известна (когда она вновь появляется в "Дороге на Уиган Пирс", ее видят мельком из поезда), но такого же рода манипуляции сопровождают рассказ об арабском грузчике в "Марракеше", которому Оруэлл передает горбушку хлеба, предназначенную для пленного оленя. Эссеист останавливается на зрелище голодного человека, который смотрит с газели на хлеб и обратно "с каким-то тихим изумлением, как будто он никогда раньше не видел ничего подобного". Дневниковый автор довольствуется лаконичным "Я дал ему, и он с благодарностью положил его в карман".
Что касается того, что дневники рассказывают нам о самом Оруэлле, то они подтверждают - если вообще нужно подтверждение - ту нерушимую опору на мир его детства. Если взять крошечную деталь, то почти половина из этих трехсот вырезок из прессы, оказывается, была взята из "Дейли Телеграф". В прилагательном смысле мы также возвращаемся в эдвардианскую детскую. Сексуальная жизнь бродяг "отвратительна". Вулверхэмптон - "страшное" место. Холодная погода - "зверская", а "чудовищный" превращается в многоцелевой гарнир, который можно применить ко всему - от террикона до остатков пирога, оставшегося в кладовой ночлежки. Из его воспитания также проистекает эта безошибочная склонность распределять людей по местам, обобщать социальные типы и - при всей инстинктивной справедливости - выносить суждение, основанное на классовых или гендерных различиях. Джинджер, встреченный на экскурсии по сбору хмеля, - "довольно типичный мелкий преступник". Толпа на политическом собрании представляет собой "изрядный срез более революционного элемента в Уигане".
Что Оруэлл знает о любой из этих демографических групп? Полагаю, не очень много, но где бы он ни оказался - в Уигане, Барселоне или на хмельных полях Кентиша - стремление таксономиста к классификации, сегрегации и суждению сопровождает его. Познакомившись с бывшим шахтером, который теперь занимает пост секретаря рабочего клуба, Оруэлл "по внешнему виду принял бы его за адвоката". Между тем, призраки предков вечно дергают его за локоть. Ни один из жителей Ист-Энда, собирающих хмель, не пытается создать профсоюз, поскольку "примерно половина сборщиков - женщины или цыгане, и они слишком глупы, чтобы понять преимущества профсоюза". Жители ночлежки в Саутварке, где он останавливается на ночь, "довольно низкая публика - в основном ирландские неквалифицированные рабочие, к тому же без работы". Бывают моменты, когда обобщения Оруэлла трещат от беглого комизма ("Все табачники - фашисты"); в других случаях значительное и особенное гибнет перед лицом одной из его самых стойких характеристик: странной несклонности к дискриминации.
Глава 10. Отметка времени
Я не читал ничего, кроме снова и снова моего дорогого "Улисса" - моего величайшего открытия с тех пор, как я открыл для себя Вийона...
Письмо Бренде Салкелд, начало 1933 года
Я бы хотел быть одним из тех людей, которые могут сесть и написать роман примерно за четыре дня.
Письмо Бренде Салкелд, июнь 1933 года
Книга "Down and Out in Paris and London", опубликованная 9 января 1933 года, имела скромный успех. Виктор Голланц в конечном итоге избавился от трех тысяч экземпляров; Мур продал права на издание в США издательству "Харпер Бразерс", и был подготовлен французский перевод. Рецензии были в основном уважительными. Анонимный рецензент The Times Literary Supplement, позже оказавшийся романистом и социальным критиком Леонорой Эйлс, высоко оценил "яркую картину ужасающего безумного мира" Оруэлла, а У. Х. Дэвис начал свой причудливый и несколько отвлеченный отзыв в New Statesman и Nation с заверения: "Это та книга, которую я люблю читать, где я получаю правду в главах реальной жизни". Газета "Адельфи" не теряла времени даром, расхваливая одного из своих авторов: "Факты, которые он открывает, должны потрясти самодовольство цивилизации двадцатого века", - тепло заключил поэт К. Дэй Льюис. Американское издание, вышедшее позднее в том же году, принесло еще одну порцию благоприятных критических отзывов, включая заметку в New Republic романиста Джеймса Т. Фаррелла, который в то время работал над своей трилогией о Стадсе Лонигане (1929-34), чье шаткое понимание британской системы образования - он называет Оруэлла "выпускником Итона" - искупается вердиктом, что "его рассказ подлинный, не преувеличенный и умный".