Также были регулярные письма Раимбо, который нравился Оруэллу, поощрял его к переводу "Бирманских дней" и присылал книги и статьи из "Адельфи", которые, по его мнению, могли его заинтересовать. Версия "Down and Out in Paris and London", гранки которой пришли в начале 1935 года, очень понравилась ему ("необычайно хорошая работа", - поздравил он француза в письме от 3 января. Могу честно сказать, что я не только восхищен, но и сильно удивлен тем, как хорошо она выглядит в переводе"). Но большая часть свободного времени Оруэлла осенью 1934 года, похоже, была потрачена на предварительные страницы того, что после долгих душевных терзаний и процедурных дрейфов должно было стать книгой "Продолжайте полет аспидистры". Первое упоминание о ней появляется в письме Бренде в середине ноября ("книга, которую я только начинаю"). Вскоре после этого Элеонора сообщает, что "я написал не более нескольких страниц своей новой книги и очень недоволен ими". В январе появляется упоминание о том, что он "написал стихотворение, которое должно стать частью книги" (это язвительное "День Святого Андрея", напечатанное в "Адельфи" в ноябре 1935 года). Любопытно, что до самого нового года Оруэлл, похоже, не знал, над какой работой он на самом деле работает. Есть даже намек на то, что первоначальная идея, возможно, была связана с нехудожественной книгой, поскольку в письме Элеоноре от конца января говорится: "После всех моих изысканий - которые, однако, не были напрасными - я решил, в конце концов, написать новую книгу как роман, поскольку это дает мне больше свободы действий".
Это была первая зима, которую Оруэлл полностью провел в Лондоне, и низкие температуры - не говоря уже о его все более подозрительном здоровье - иногда тяготили его. В письме Раимбо от конца ноября он жалуется на туман, настолько густой, что иногда невозможно было увидеть с одной стороны улицы на другую, и на "ужасный холод", от которого он страдал. Но в попытке определить, что сделал Оруэлл из новой жизни, которую он вел в лондонском NW3, последний роман все еще прорабатывался издательством Gollancz и его адвокатами, новая книга еще не была концептуально определена, важно отделить декорации Keep the Aspidistra Flying от реальности туманных утр, проведенных за кассой Фрэнсиса Уэстроупа. Книжный магазин Гордона - это мир, в котором мистер Маккини, пожилой, белобородый владелец заведения - шутка, которую оценил бы Сэм Маккини, - дремлет перед газовым камином, в то время как его измученный помощник мучается из-за женщин, денег и нехватки сигарет, уступает бесцельным покупателям из среднего класса в поисках книг о собаках и смотрит сквозь пальцы на 95 процентов клиентов магазина. Завсегдатаи "Уголка книголюбов", напротив, вспоминали тщательно подобранный ассортимент, доброжелательную атмосферу и "восхитительную пару", которая им владела. Подросток, заглянувший туда в середине 1930-х годов, вспоминал пыльный интерьер с высокими полками, поднимающимися до потолка, и обещание сокровищницы, ожидающей разграбления. Точно так же, если Гордон вкалывал пять с половиной дней в неделю, то рабочий день Оруэлла позволял ему три с половиной часа перерыва между 10.30 и 14.00, когда, предоставленный самому себе, он мог приступить к работе.
Пятнадцать месяцев, которые Оруэлл провел в книжной торговле, можно сравнить со многими профессиями, которыми занимались начинающие романисты в конце 1920-х и начале 1930-х годов. Грэм Грин работал в местной газете в Ноттингеме, а затем перешел в "Таймс". Генри Грин занял должность в инженерной фирме своей семьи. Если Оруэлл плохо оплачивался - Гордон Комсток, кажется, получал дома от 2 до 3 фунтов стерлингов в неделю, - то в том образе жизни, который он вел здесь в 1934-5 годах, были явные преимущества. В пыльном салоне магазина сохранилось несколько его снимков в действии. Кимче считает, что его привычка стоять в центре зала, "несколько устрашающая фигура", бросается в глаза благодаря его высокому росту и нежеланию сидеть. Помимо книжных рядов и библиотеки, в Booklovers' Corner были подсобные помещения, где продавались подержанные пишущие машинки и марки. В "Воспоминаниях о книжном магазине" есть несколько язвительных замечаний о коллекционерах марок: "странная, молчаливая, похожая на рыбу порода, всех возрастов, но только мужского пола; женщины, видимо, не понимают прелести приклеивания кусочков цветной бумаги в альбомы". Кимче навсегда запомнил долговязого продавца, который "выглядел почти как газель", возвышаясь над маленьким мальчиком, пришедшим в поисках пакета. Будущий романист Питер Ванситтарт, тогда еще литературно настроенный подросток, вспоминал, как "немного нелюбезный" помощник пытался продать ему экземпляр книги Альфреда Алоиза Хорна "Торговец Хорн на Мадагаскаре" . Ванситтарт, не терпевший уговоров, выбрал "Даму в беде" Уодхауса.
Если Оруэлл, глядя из окна магазина на вид истоптанных листьев и оборванных рекламных плакатов, столь безжалостно описанных в "Keep the Aspidistra Flying", думал, что его карьера приостановилась, то было несколько причин, по которым год с четвертью, проведенные в Лондоне NW3, окажутся формирующим опытом. Самое очевидное, что в течение рабочего дня его окружали книги - тысячи книг, любой формы, размера и тематики, от рядов классики в телячьих переплетах до дешевых современных романов, скопившихся в циркулярной библиотеке. Все это ускорило процесс, который происходил уже некоторое время и который можно описать как попытку Оруэлла примириться с культурными ортодоксами своей эпохи. Каждый из его первых четырех романов - это в некотором смысле разговор, а иногда и спор, с литературной культурой 1930-х годов. В "Бирманских днях" это общение довольно ограничено, это вопрос блаженных романтических фантазий и промелькнувшей сатиры. Литература" для Флори, выброшенного на берег клуба "Кьяуктада", - это своего рода безнадежная мечта, символ желанной жизни, которая, по его предположению, существует где-то за горизонтом. С самого начала его отношения с Элизабет подрываются его неспособностью отделить свои эмоциональные чувства от интеллектуальных ценностей, которые, по его представлениям, представляет эта весьма условная молодая женщина. Он считает, что перед ним образец, который "говорил о Прусте под парижскими платанами". Примечательно, что когда Оруэлл начинает разрушать эту иллюзию, он делает это с помощью культурных сигнификаторов - то есть, приглашая своих читателей более высокого уровня судить о ней по книгам, которые она читает. И вот мисс Лакерстин очень скоро обнаруживают возлежащей на диване с экземпляром книги Майкла Арлена "Эти очаровательные люди". В целом Майкл Арлен был ее любимым автором, но она предпочитала У. Дж. Локка, когда ей хотелось чего-то серьезного". Арлен был "умным" светским романистом, Локк - нетребовательным сентименталистом. Ни один из них не вызвал бы особого восторга у рецензента "Адельфи".
К моменту выхода романа "Сохрани полет аспидистры" ангажированность повысилась на несколько ступеней. С одной стороны, роман представляет собой не что иное, как критику литературного рынка, на котором он происходит. Дата рождения Гордона указана как 1905 год - через два года после его создателя - и, как говорят, его литературный дебют состоялся в знаменитом "Новом веке" А. Р. Орейджа. То, что он думает о литературе своего времени, становится ясно уже на второй странице книги, когда он стоит в библиотеке, мрачно осматривая восемьсот выставленных романов ("Ужасно думать обо всем этом сыром, полусыром мусоре, собранном в одном месте. Пудинг, пудинг из пуда"). Вернувшись в магазин, он начинает подвергать коллекцию не столько литературной критике, сколько всеобщему порицанию. Классика викторианской эпохи; религиозная полемика ("Последняя книга отца Хиллера Честната о пропаганде Р.К."); современные бестселлеры ("Последняя книга Пристли") - все они упоминаются лишь для того, чтобы быть проклятыми, причем особое место в демонологии отводится "умным псевдо-страшным предварительно переваренным биографиям". Чванливые, изысканные книги о безопасных художниках и безопасных поэтах, написанные теми денежными молодыми бестиями, которые так изящно скользят из Итона в Кембридж, а из Кембриджа - в литературные обзоры".
Далее следуют записи миссис Уивер и миссис Пенн, двух клиентов библиотеки, первая из которых - тупица, помешанная на слащавых сагах Этель М. Делл, а вторая гордо несет свой экземпляр "Саги о Форсайтах" титулом наружу, чтобы прохожие могли "выдать ее за высокородную". Литературный разговор о Хью Уолполе разоблачает миссис Пенн как безнадежного середнячка ("В нем есть что-то такое большое. И все же он так человечен с этим" и т.д.), и пара быстро уходит.), пару быстро выпроваживают из магазина, чтобы Гордон мог обратить свое внимание на ужас поэтического отдела, своего рода чертог угасших надежд и недостижений, в котором ушедшие звезды его молодости - Йитс, Хаусман, де ла Маре и Харди - трутся о такие "шкварки уходящей минуты", как Элиот, Паунд, Оден, Дей Льюис и Спендер. "Появится ли у нас снова писатель, которого стоит читать?" - величественно заключает Гордон. Гордон делает грандиозный вывод, прежде чем признать, что "Лоуренс был хорош, а Джойс еще лучше, пока не слетел с катушек".