В книге "Homage to Catalonia" Оруэлл утверждает, что большинство участников событий считали это спонтанной вспышкой инакомыслия, "стычкой" между анархистами и полицией. На самом деле, в дело вступил определенный расчет. Если ортодоксальные левые стремились подавить троцкистские элементы в коалиции, то некоторые лидеры POUM были не прочь подлить масла в огонь. Все это, естественно, не было известно Оруэллу, который провел неуютную ночь на полу офиса POUM. Здание ранее функционировало как театр-кабаре, и он смог сымпровизировать спальное место, сорвав занавес с одной из сцен. В 3 часа ночи ему дали винтовку и поставили караулить у окна. Утром теория "поднятия пыли" была опровергнута. На улице были баррикады. Решив вернуться в отель "Континенталь", Оруэлл и еще один англичанин дошли до продовольственного рынка на полпути по Рамблас, когда началась стрельба. В башне церкви, где Оруэлл видел стрельбу накануне, находились гвардейцы, которые стреляли в каждого, кто проходил мимо. Он перешел улицу бегом, когда над его головой "неуютно близко" пролетела пуля. Добравшись до отеля, убедившись, что Эйлин в безопасности, и умывшись, он направился в офис POUM, чтобы узнать, что ему нужно.
Каким бы опасным ни был фон, в Барселоне было много старых друзей. Одним из них был Копп, которого Оруэлл обнаружил в здании POUM и завел с ним разговор, в то время как шум пулеметной стрельбы становился все громче, а с улицы внизу доносилась серия ужасающих грохотов. Поспешив вернуться вниз, они обнаружили, что в дверном проеме расположилась группа бойцов ударных частей, которые бросали бомбы вниз по улице, как множество сосновых шишек. Другой старый друг, американский товарищ Оруэлла Гарри Милтон, высунул голову над ободком киоска. Оба зрелища оказались результатом того, что гвардейцы забаррикадировались в соседнем кафе "Мока", пытались пробиться наружу, отступили в кафе, а затем открыли огонь по Милтону, который случайно шел по улице и предусмотрительно нырнул в укрытие.
В последовавшем затем длительном противостоянии доминировал Копп. Он начал с того, что встал прямо перед кафе, положил свой пистолет и в сопровождении двух испанских ополченцев подошел к двери, за которой прятались солдаты Гражданской гвардии. Человек в рубашке с рукавами, вышедший для ведения переговоров, обратил внимание Коппа на две неразорвавшиеся бомбы, лежавшие на тротуаре. Оруэлл, получив приказ обезвредить одну из них из винтовки, успел произвести выстрел - единственный, который он произвел за все время беспорядков в Барселоне, - в асфальт. Вернувшись в здание POUM, Копп отдал приказ. Он приказал защищаться в случае нападения, но не открывать огонь без крайней необходимости. К счастью, под рукой была отличная точка обзора в виде кинотеатра "Полиорама", на верхнем этаже которого находилась обсерватория с двумя куполами, выходившими на улицу. В течение следующих трех дней Оруэлл оставался на крыше, не испытывая ничего хуже голода и скуки, но переживая то, что позже он назвал "одним из самых невыносимых периодов в моей жизни". Он провел это время, читая запас пингвиновских книг в мягких обложках, попивая пиво, награбленное в кафе "Мока", которое гвардейцы подарили Коппу во исполнение неофициального пакта о ненападении, и возобновляя знакомство с третьим старым другом.
Это был Джон Кимче, его товарищ по бездомности и коллега из "Уголка книголюбов". Кимче, пораженный тем, как легко они вернулись к беседе ("Мы словно возобновили разговоры, которые вели в Хэмпстеде"), вспомнил, как Оруэлл критиковал недостатки ополчения и неадекватность его снаряжения. Если в рассказе Оруэлла об уличных боях в Барселоне и есть что-то сюрреалистическое, то это связано не только с несоответствием обстановки - кафе, кабаре для пенсионеров, кинообсерватория - и их персонала, но и с ощущением того, что обычная жизнь протекает рядом, город находится в состоянии "жестокой инерции", в которой скрытые токи борьбы были обмануты длительными отрезками времени, в течение которых, казалось, вообще ничего не происходило. Все это усугублялось отсутствием еды - в здании ПОУМ находилось от пятнадцати до двадцати милиционеров, и запасы начали подходить к концу - и отсутствием сна: на третий день слежки на вершине Полиорамы Оруэлл подсчитал, что не спал шестьдесят часов.
В отеле "Континенталь", куда защитников приглашали на обед, царила атмосфера руританской романтики: первый этаж "был заполнен до отказа самым необыкновенным скоплением людей". Здесь иностранные журналисты смешивались с зажиточными испанцами, которых Оруэлл подозревал в симпатиях к Франко, и зловещего вида русским, которого считали сотрудником НКВД, с револьвером и миниатюрной бомбой, висевшей у него на поясе. В какой-то момент появился Джордж Тиоло с брюками в крови - следствие брошенной в него гранаты после того, как он остановился, чтобы помочь раненому, которого нашел на улице. Затем, 5 мая, в происходящем произошла перемена. Баррикады все еще были на месте, CNT настаивал на возвращении телефонной станции и роспуске Гражданской гвардии, но ходили слухи, что правительственные войска направляются, чтобы занять город, и что анархисты и POUM покинули Арагонский фронт, чтобы противостоять им. Копп, услышав, что правительство собирается объявить POUM вне закона, решил, что если эта информация верна, то ему придется захватить кафе "Мока", и приказал ополченцам провести вечер, забаррикадировав здание. В разгар суматохи Оруэлл прилег на диван, решив поспать полчаса перед штурмом кафе. Позже он вспоминал "нестерпимый дискомфорт", вызванный пистолетом, который, пристегнутый к поясу, упирался ему в поясницу. Проснувшись через несколько часов, он обнаружил, что рядом с ним стоит Эйлин, а в окна льется дневной свет, и ему сообщили, что "ничего не произошло, правительство не объявило войну POUM... и за исключением спорадической стрельбы на улицах все было нормально".
Но хотя магазины начали открывать свои ставни, а толпы людей вернулись на рынок, до беды было еще очень далеко. Гвардейцы все еще стояли лагерем у кафе "Мока", а трамвайные линии еще не были введены в эксплуатацию. Несколько часов спустя внезапный треск винтовочной стрельбы, "подобный июньскому облачному взрыву", заставил прохожих броситься в укрытие. Оруэлл вернулся на крышу "Полиорамы" "с чувством концентрированного отвращения и ярости", осознавая, с одной стороны, что он оказался вовлечен в то, что впоследствии может стать важным историческим событием, но, с другой стороны, понимая, что его настоящие чувства были связаны с голодом, скукой и дискомфортом, смешанными с ноющим осознанием того, что его ближайшая судьба - возвращение на фронт.
Это было ужасно. Я пробыл в строю сто пятнадцать дней и вернулся в Барселону, чтобы немного отдохнуть и успокоиться, а вместо этого мне пришлось проводить время, сидя на крыше напротив таких же скучающих гвардейцев, как и я, которые периодически махали мне руками и уверяли, что они "рабочие" (то есть они надеялись, что я не буду в них стрелять), но которые обязательно откроют огонь, если получат приказ.
Если это и была история, заключил Оруэлл, то она не была похожа на нее.
К тоске и голоду можно было добавить подозрительность. В отеле "Континенталь", где шатко держалась пародийная версия умной гостиничной жизни, "разные люди были заражены шпионской манией и ползали вокруг, шепча, что все остальные - шпионы коммунистов, или троцкистов, или анархистов, или еще кого-нибудь". Толстый русский по очереди загонял людей в угол и объяснял, что все это дело - заговор анархистов. Ужин в тот вечер состоял из одной сардины на одного человека, за счет ящика апельсинов, предоставленного какими-то застрявшими французскими водителями грузовиков. Наконец, в пятницу 7 мая ситуация начала улучшаться. Толпы на баррикадах начали расходиться, а с телефонной станции спустили черный анархистский флаг. Ношение оружия было запрещено, и на улицах появились штурмовые гвардейцы из Валенсии, отряды крэков и гордость республиканской армии. Учитывая, что из окон гвардейцев в кафе "Мока" открывался вид на Полиораму, что делать с шестью винтовками, использованными при обороне обсерватории? В конце концов Оруэлл и испанский мальчик тайно пронесли их в здание POUM, спрятав в одежде.
Существовал мир за пределами Испании - мир Англии, издательской деятельности и профессиональной жизни - и Оруэлл вернулся к нему двумя днями позже в письме Виктору Голланцу. Первые экземпляры издания "Дороги на Уиган Пирс", выпущенного Левым книжным клубом, были переданы ему в руки по возвращении в Барселону с фронта: теперь из своего номера в отеле "Континенталь" он писал, чтобы "поблагодарить" Голланца за введение. Это удивительно неискреннее произведение, оправдывающее его отсутствие на связи в течение последних полутора недель на на том основании, что "я был довольно занят", и заверяющее его спонсора, что "мне очень понравилось введение... Это был тот вид обсуждения того, о чем на самом деле идет речь, которого всегда хочется и которого, похоже, никогда не получишь от профессиональных рецензентов". Как позже заметила вторая жена Оруэлла Соня, это была чепуха: Оруэллу не понравилось то, что написал Голланц, и он был возмущен тем, что его включили в книгу. В то же время социальные нормы, привитые ему его воспитанием, означали, что он должен был быть вежлив с человеком, который опубликовал его книги; жаловаться было бы дурным тоном.