К его удивлению, Матросов не стал устраивать шума. Вот тогда Кислород немножко растерялся: «Чего ему от меня надо? — спросил он сам себя. И вдруг подумал: — Саша со мной, как человек с человеком...»
После этого события с ним что-то произошло. Он и сам не совсем ясно понимал что. Даже Директор, его бессменный напарник, опешил от того, что увидел. Он своим глазам не верил:
— Чего подгоняешь?
Кислород не стал с ним делиться. Просто он еще не был готов к такому разговору. Может, не совсем еще доверял сам себе, не зная, сколько в нем этого самого порыва...
«4 апреля 1942 года.
Хлебнули мы горя. Ко всему привыкли, но не смогли остаться безучастными лишь к усталости.
Обветренные лица наши почернели, как под знойным солнцем. Кожа на руках сделалась точно дубленая.
Вот сейчас все спят как убитые. А я пытаюсь бодрствовать. Закоченевшими пальцами вывожу кривые буквы. Пишу, конечно, на коленях.
Неожиданно подошел Саша.
— Все пишешь? — усмехнулся он.
— Пишу...
Парень он хоть куда. А вот добродушно подтрунивает надо мной. «Писарем» обзывает.
Подавив зевок, я спрашиваю:
— Чего не спишь?
Не отвечая на мой вопрос, он говорит:
— Как они там?
Он не может выкинуть из головы Лиду. Саша ждет не дождется письма. Я его отлично понимаю.
— Девчонки, пожалуй, начали трудиться. Прошло вон сколько времени...
Однако из его груди вырвался сдавленный вздох:
— Да не о ней я думал. За нее не беспокоюсь. Там, на фронте что?
А что там, я и сам не знаю. В лесу ничего нет: ни радио, ни газет. Душа за солдат между тем болит. На фронте происходит что-то страшное, это факт...»
«13 апреля 1942 года.
Наш бабай каждое утро, просыпаясь, начинал обшаривать свои собственные карманы. В первое время я не понимал его, удивлялся, чего он в своем собственном кармане потерял. Может, думал, курево ищет? Вижу, однако, не курит. Вдруг осенила мысль: он же проверял — все ли в целости...
Я онемел от ярости. Лишь одна обида билась в мозгу. Теперь мне ясно, почему Мухаррям-бабай вместе со своим другом спят от нас на почтительном расстоянии, в шалаше.
Вознегодовал, конечно, но взял себя в руки. Скандалить бесполезно. «Что же делать?» — думал я в смятении.
Однажды я ему на своем языке с укоризной сказал:
— Зря опасаетесь. Никто у вас ничего не возьмет.
Старик приободрился, усмехнулся:
— Все-таки среди воров работаем... — сказал он и посмотрел на меня выжидающе.
— Бывших воров, — поправил я его.
— Бывшие — другое дело, — улыбнулся он. — Вот те раз, я ведь этого не знал.
После опять наблюдал за ним: обшаривает свои карманы. Очевидно, по привычке... А теперь вот его с нами нет. И будто лагерь осиротел. Не хватает человека, который бы по утрам обшаривал свои собственные карманы, и баста. Даже такой он нам нравился».
Косой был мастер на выдумки. И вот вокруг лагеря появились дощечки с надписью: «Проспект волка», «Тропа колониста», «Портовый переулок», «Дорога к бане Мухарряма». Эти названия вошли в обиход. Так и говорили:
— Кто оставил топор на «Проспекте волка»?
Без смеха отвечали:
— Наверное, Ать-два. Он с Прожектором работал сегодня на том участке.
Алюминиевая тарелка — сигнальный колокол — висела на дереве возле «Портового переулка» — тропинки на берегу Кара-Идели.
«Проспект волка» получил свое название потому, что с этой стороны частенько появлялись волки. В месяц три раза ребята ходили мыться в баню к Мухаррям-бабаю, отсюда — «Дорога к бане Мухарряма».
В лесном лагере два раза побывал Бурнашев. Он поинтересовался работой колонистов, связался с ближайшим леспромхозом, добиваясь помощи в сплаве леса. Леспромхоз пошел навстречу колонии, обещал помочь инструментами, снастями, баграми, канатами. Отказал только в одном — в людях.
С каждым днем приближалась весна. Прилетели птицы, просыпались от зимней спячки медведи, пугливо, поодиночке рыскали волки. Ветер приносил тепло.
Заготовленный лес отвозили на шести лошадях на берег речушки, к устью, где решили провести сплотку. Днем и ночью из лагеря доносился стук топоров.
Маленькая речка посерела. Со стороны Кара-Идели по ночам доносились шорохи, напоминающие вздохи.
Вскрытия Кара-Идели ждали лишь к двадцатому числу. Дней через пять после этого можно было начинать сплотку. К двум бригадам прибавилась третья — транспортная, Андрея Богомолова. Машина колонии, делая последний рейс, привезла продукты. С обратным рейсом отправили письма.