Саша взглянул с примирительной улыбкой.
— Потеснимся.
Внезапно меня охватили угрызения совести. У Саши горе... а я беспокоюсь о месте. Я решительно шагнул в сторону Саши и тихо спросил:
— Что случилось?
Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:
— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...
Я узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.
Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:
— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?
Я, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:
— Не имеют права! Будем проситься вместе.
Сказано — сделано. Сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил их по инстанциям, как требовал того устав».
«22 декабря 1942 года.
Прошел слух, будто бы на фронте какой-то Панкратов, не то офицер, не то солдат, закрыл грудью вражеский пулемет.
Сперва Саша и не обратил, кажется, на мои слова никакого внимания. Лишь сказал:
— Умереть каждый может.
Но вечером он опять вернулся к этому разговору.
— Разве у него гранат не было? Чего же он не дрался до последней возможности?»
«23 декабря 1942 года.
Из колонии переслали письмо Гузель.
«Прощай, — пишет она. — Такая я уж невезучая».
Что еще приключилось с тобою, Гузель? Как тебе помочь? Надо сегодня же ей написать... Может, подать телеграмму?»
«28 декабря 1942 года.
Преграда — это мы.
Я, Саша, Гнедков и Саржибаев. Уральские полки, сибирские дивизии, башкирская конница, татарские джигиты, мужественные чуваши, отважные марийцы...
Мы — резерв России. Нас ждет фронт.
Впереди меня пройдет мое горе, а за мной — моя тень, моя месть!»
«8 января 1943 года.
Саша мне показал свое письмо.
«Добрый день, тетя Таня!
Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго потому, что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.
Пока ничего особенно не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.
Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления, возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.
Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»
Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались со всей роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.
В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.
Притопывая, Рашит начинал:
Хор поддерживал:
Рашит заводил новый куплет:
Хор продолжал:
Когда затихал голос хора, Матросов выводил:
Гитара торопилась за веселой песней...
Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом:
— Значит, скоро будет вызов...
Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, пока, наконец, дежурный лейтенант не крикнул:
— Курсант Матросов, к начальнику училища!
Саша быстро спустился в просторный блиндаж.
Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал: