— Тоже придумал!
— В медсанбате, куда я его отвел, трогательное у нас прощание состоялось. «Тезка, — сказал он важно, — я тебя разыщу после войны, так и знай...» Такой разыщет, не сомневаюсь. Вот какой перспективный парень нам на пути встретился.
Где-то бухают пушки. А сверчку, залезшему под печку, хоть бы что! Сверлит себе без умолку...
— Отец у меня тоже был двужильным, — вздохнул Саша. — В гражданскую войну трижды умирал... Однажды уже его совсем собирались предать земле, но старик не дал себя захоронить. После второго ранения даже военный врач отрешился от него. А мой батька и не собирался отправляться на тот свет. Третий случай вовсе уж был сногсшибательным — на нем насчитали двадцать восемь ран. Тут уж видавшие виды солдаты махнули рукой: «не жилец...» Отец, между прочим, не утвердил такой приговор. Остался жить».
Пятьдесят шестая гвардейская дивизия стояла в долине реки Ловать. Два села, расположенные здесь, узлы сопротивления противника, многие дома в них были обращены в дзоты, огороды испещрены окопами.
Первую весть о готовящемся большом наступлении в долине Ловати принес в роту Сергей Гнедков.
— Если от нас требуют, чтобы мы достали «языка», если накапливаются танковые резервы, если артиллерия заполнила все леса вокруг, жди наступление!
В сумерках автоматчики начали готовиться к бою.
Почему принято говорить, что солдат всюду дома? Вероятно, потому, что несет на своих плечах все свое имущество: автомат, вещевой мешок, гранаты, котелок. В вещевом мешке, кроме пары чистого белья, нередко лежала любимая книга и обязательно чистая тетрадь для писем, а кое у кого и для дневника. Надев шинель, закинув за спину вещевой мешок, солдат принимал боевую форму и был готов ко всему — к маршу и наступлению, к победе и к смерти во имя святого дела.
Еще, вероятно, можно утверждать, что солдат всюду дома, — и потому, что, куда бы ни передвигался, те же товарищи по строю, будто члены одной семьи, все тот же командир идет рядом, та же походная кухня плетется сзади и все тот же полевой адрес сопутствует бойцу.
Автоматчики перед боем набросили сверх сибирских полушубков чистые маскировочные халаты.
— Умственно придумано, — говорит Соснин, разглядывая их. — Ляжешь в снег и точно провалился — тебя и не видно.
Он также на все лады расхваливал только что выданные, но ни разу еще не испытанные на поле боя сирены.
— Я с малолетства запомнил их. Давным-давно в нашем городе горел завод. Сирены, помню, завыли тогда так страшно. Представляю, как в ночном бою да еще в буран завоют они...
Саржибаев заметил:
— На фашистских самолетах тоже сирены установлены.
— Вот такие дела, товарищи, — говорил Соснин, собрав коммунистов и комсомольцев. — Освободить мы должны село Елизаветино, что в этой долине Ловати стоит. Техники накоплено много, «катюши» подошли, танки глубокий охват совершают. Великий бой предстоит. Самим нам надо смело в бой идти и других поддерживать.
Собранием это нельзя было назвать, потому что после парторга никто не выступал, да и вообще не требовалось прений по этому вопросу. Соснин просто напомнил бойцам первую заповедь — быть впереди, там, где больше опасности, там, где нужен пример смелых.
Шли целую ночь.
В лесу стоял полумрак. Веяло холодом от мерцающих звезд. Перед утром роты заняли назначенные рубежи. С опушки леса видно было, как на небе плясали разноцветные ракеты, некоторые ракеты падали, догорая уже на земле. Непрерывно трещали вражеские пулеметы.
Солдаты первой роты лежали за деревьями на опушке, отдыхая после ночного марша. Чем светлее становилось, тем заметнее вырисовывалось село, в котором осталось не более двадцати домов и за которое предстояло вести крупный бой. Оно будто насторожилось: не дымили трубы, не видно было ни одной человеческой фигуры на улице, не слышно собачьего лая...
Неожиданно Рашит простонал:
— Саша! Я ранен!
— Как ранен? Что дурака валяешь? — недовольно проворчал уставший Матросов.
Но, взглянув на рядом лежащего друга, ахнул — кровь стекала по правой щеке Рашита, капала на белый и чистый маскировочный халат, застывала на мохнатом воротнике полушубка.
— Ничего, пустяки, я почти не чувствую боли, — говорил Рашит, пытаясь снегом остановить кровь.
— Хороший пустяк, пол-уха оторвало, — хрипло сказал Матросов, перевязывая рану.
— Только глаз не завязывай, — просит Рашит нетерпеливо.
Откуда могли стрелять?
Матросов осторожно поднял голову. Его взгляд совершенно случайно задержался на вершине широкой ели, стоявшей неподалеку. Среди густых зеленых ветвей что-то темнело. «Кукушка!»