Разочарование коснулось даже того слоя населения, который представлял всегда наиболее надежный оплот власти, – молодежи, и именно вузовской, студенческой молодежи. Большой процент ее явился участником войны с финнами. Нужно было начаться последней, чтобы выяснилось, что финны отличные лыжники и что им нужно противопоставить тоже лыжников. Это обстоятельство или еще какое-нибудь явилось причиной того, что большое количество ленинградских студентов, занимавшихся спортом, было мобилизовано на фронт. Я много слыхал отзывов об их поведении там и старался проверять эти отзывы. Неизбежным заключением являлось «дрались, как львята, не щадя себя». Вера в государственную власть, открывшую для молодежи двери высших учебных заведений, была сильна. Чересчур беспощадно только эта государственная власть распорядилась их жизнью в месяцы финской кампании. Целые студенческие подразделения были искрошены, в чем признавались даже некоторые политруки. Искрошены потому, что кидались брать вручную при крайне плохом руководстве те позиции, где нужны были техника и большое военное искусство. Большой порыв и самоотвержение сопровождали их не только в более напряженные минуты сражений, но вообще на всем протяжении войны со всеми ее тяжестями.
Мне рассказывали такой случай. Студенческий батальон, в котором были даже некоторые лица, имеющие родителей, высланных в Казахстан[2], залег в снегу против хорошо укрепленной позиции, занимаемой батальоном финских женщин. Позиция же студентов была крайне неудобной. Нельзя было поднять ни головы, ни рук, финки пристреливали. Никто все же не помышлял об отступлении перед женщинами. На третий день пришел приказ отойти. Молодежь волновалась, бурлила, хотела все-таки идти на приступ или хотя бы оставаться в снегу до лучшего момента, но приказу пришлось подчиниться. К их великому огорчению, обрадованный батальон финских женщин кинулся занимать оставленную позицию. Через 10 минут этот батальон взлетел в воздух. Советские военные руководители тоже успели кое-чему научиться, и место было перед оставлением минировано.
Среди десятков тысяч убитых в лесах Карельского перешейка заняли свое место и ленинградские студенты. Многие семьи недосчитались своих сыновей, а институты – большого количества студентов. Не вернулись отдельные лица и в аудитории мою и моей жены. По горькой иронии судьбы это были лучшие студенты. Те же, что пришли, принесли с собой большое разочарование, сообщившееся их товарищам по группам, курсу, всему институту. Если раненый красноармеец говорил об одной ночи тепла в течение трех суток, то студенческая молодежь – о качествах командиров, которые были приставлены к ним и ничему не могли научить, да и вообще – лучшей организации всего. В этом отношении они, правда, не расходились и с раненым красноармейцем.
Новый год, когда нужно было подводить, как обычно, «большие итоги необычайных успехов», встречался с явно траурным налетом. Месяц войны с крохотной Финляндией был тоже итогом. На фронте тысячи людей уже сложили свои головы, госпитали забиты ранеными. Даже хваленые советские танки, превращенные в металлический лом, бесконечными грудами заполняли дворы различных ленинградских предприятий. Эти дворы были скрыты от взглядов посторонних людей, и содержимое их являлось государственной тайной. Однако можно скрывать еще отдельных государственных преступников, но скрывать сотни разбитых танков оказалось невозможным. Население знало о них. Знало, что качество их оказалось таким же низким, как и стратегическое управление. И самое главное – не было видно конца. Маленький противник стоял, издеваясь одним этим над великаном, поспешившим изречь ему свой приговор.
Встреча Нового года в радиопередаче осталась все же встречей. Была дана какая-то особенно комедийная и поэтому особенно бессмысленная, продолжительная болтовня. Потом последовали «итоги» 1939 года. С особенным чувством диктор говорил о больших успехах в жизни страны за истекший год и, в частности, о колоссальном достижении – заключении дружбы с великим германским народом. И все же чувствовалось, что сам диктор сознает, что о том главном, о чем думают все, он не говорит.
Потянулись мрачные зимние месяцы 1940 года. Январь, февраль, начало марта. На фронте началось наконец некоторое оживление: что-то прорывалось, что-то бралось. Движения вперед, однако, большого не было. В увеличенном количестве прибывали раненые. Военные власти искали новых солдат. Был вызван на мобилизационный пункт и я. В мрачной, совершенно не топленной зале бывшего особняка находилось большое количество людей. В конце ее был стройный командир, работавший стоя, т. к. совершенно замерз в своей легкой шинели. Он пропускал людей быстро, делая отметки в их воинских документах и давая некоторым направление. Минут через 40 ожидания я протянул свой билет и повестку. Командир почему-то смутился, безнадежно махнув рукой, сказал: «Опять они…» – обратившись же ко мне, закончил: «А вы тут зря должны были терять время».