Август был очень суеверен и больше всего боялся грома и молнии.
«Не забыть бы рассказать Овидию о храме», — подумала Фабия. Обернувшись к парадной части дворца, освещенного факелами, сверкающего белым мрамором, разглядывая пирующих, Фабия снова посмотрела на императора Августа, который возлежал на своем ложе. Рядом с ним стояли иноземные послы. Низко склонившись, они приветствовали всемогущего правителя великого Рима.
— Ему не до нас! — прошептала Фабия. — Напрасны тревоги Овидия. — И, поднявшись, чтобы незаметно покинуть пиршество, она направилась к своим носилкам.
Покачиваясь в носилках, Фабия вспоминала все новости, услышанные во время приема во дворце. Она была довольна тем, что сообщит Овидию занятные истории и утешит его. Она привыкла видеть его веселым и общительным. Зато в дурном настроении он замыкался и целыми днями сидел в своем круглом зале, что-то записывая. В такие дни он предпочитал завтракать в одиночестве, не принимал гостей и сидел за книгами. Фабия заметила, что в такие дни мифы были его утешением и развлечением.
СНОВА В АФИНАХ
— Дорион, эй, Дорион, не пора ли нам спуститься вниз, мы что-то задержались на Священной скале. Через неделю великий праздник. В день рождения Афины мы снова будем здесь. Экое мне выпало счастье, сынок!
Стоя на мраморной лестнице Пропилей, Фемистокл звал сына.
А Дорион снова вернулся к храму Эрехтейона и внимательно рассматривал крайнюю справа кариатиду. Вернувшись к отцу, он попросил:
— Не торопись, отец, такая мне радость постоять у храма Эрехтейона. Словно ко мне вернулось детство и я слышу голос деда Харитона: «Смотри, Дорион, на крайнюю справа кариатиду, это моя Эпиктета, твоя бабушка. Точь-в-точь Эпиктета, клянусь великим Зевсом». И мы, бывало, долго стояли у храма Эрехтейона, а дед то и дело смахивал слезинку. Видно, очень он любил свою Эпиктету.
— Все мы любили нашу Эпиктету, — ответил Фемистокл. — Надо тебе сказать, что в юности я не мог понять, как объяснить удивительное сходство облика матери и прекрасной кариатиды. Ведь скульптор изваял ее более четырех столетий назад! И вот я нашел среди книг моего господина Праксия записки, написанные современником Перикла. Он писал о том, что скульпторы, изваявшие дивные лики кор на храме Эрехтейона, нередко бывали в нашем селении. Оно издавна славилось красивыми девушками. Так одна красавица послужила моделью для нашей любимой кариатиды. А спустя столетия появилась на свет Эпиктета, похожая на кариатиду. Видно, от далеких предков мы унаследовали наш облик и разум, искусные руки. Все это передавалось из поколения в поколение до наших дней.
— Иначе и невозможно объяснить это чудо, отец. Ведь ты хорошо помнишь свою матушку. Ты знал об этом сходстве еще в детстве?
— Как же не знать? Я помню красивое лицо моей матери. Помню, как гордился ею отец. Бывало, соседи говорили ему: «Харитон, не твоя ли Эпиктета изображена на храме Эрехтейона?» А он только улыбался и отвечал всегда одно и то же: «Спросите ее, — говорил он, — ведь она была моделью для скульптора. Ее видел сам Перикл». И Харитон весело смеялся. Он радовался, когда люди нашего селения ходили в Афины на великие празднества и с любопытством вглядывались в нашу кариатиду. Ты спросишь, как же такое «наша»? А я скажу: «Ведь Эпиктета моя мать. Когда болезнь отобрала у нас дорогую Эпиктету, отец долгие часы проводил здесь. Я хорошо это пошло, ведь он и меня брал с собой».
— Может быть, поэтому мне так дорога Священная скала, — сказал Дорион. — Эти святилища даже снились мне. Я видел Парфенон во всей его красе. Но еще больше я рад, что вскоре после этого сна мой господин, Овидий Назон, сказал мне, что намерен посетить своего друга на Эльбе, а мне позволяет повидать отца. Так и сказал: «Пора тебе, Дорион, навестить старика.
Возможно, что ты станешь свидетелем его выкупа». Как я рад, что вижу тебя, отец!
— Еще больше радуюсь я, мой Дорион. Ты покинул Афины еще юным, но уже вольноотпущенником. Какое счастье, что мне удалось выкупить тебя, когда был еще жив наш господин Праксий. И как славно сложилась твоя судьба. Подумать только! В тот редкостный день, когда прибыл в Афины друг Праксия Мацер и вздумал навестить нашего господина, мы с тобой записывали рассуждения Праксия о Сократе. Я помню, как удивился Мацер, увидев безупречно написанный тобой пергамент. Он сказал: «Мой друг, Овидий Назон жаловался мне, что состарился его переписчик и не всегда внимателен в работе. Сейчас великий поэт в Афинах. Я могу рекомендовать юношу, если позволит мой друг Праксий». — «Но Дорион вольноотпущенник. Я не стану возражать. Пусть юный и красивый Дорион записывает стихи. С меня хватит и Фемистокла».
Отец и сын громко рассмеялись, когда Дорион точно воспроизвел слова, сказанные Праксием десять лет назад.
— И вот ты стал жителем Рима, — продолжал Фемистокл. — Все хорошо, кроме того, что мы не видели тебя ровно десять лет. Твои сестры так печалились, так скучали о тебе.
— Но ты еще больше печалился, отец. Я это знаю и всегда помнил об этом, хоть и редко писал тебе. Прости мое легкомыслие. Бывало, увлекусь своей перепиской и все откладываю самое нужное — письмо домой. Теперь, когда я вижу твои седины, мне горестно. Но еще более горестно то, что вы рабы Миррины. Это хуже прежнего, когда господином был благородный Праксий. Я привез все, что смог накопить за эти годы. Я тратил самую малость, чтобы ускорить день освобождения. Но боюсь, что вдова потребует намного больше того, что собрал ты и что есть у меня. К тому же она может не отпустить тебя, потому что ты ей нужен. Ведь она доверяет тебе, не так ли?
— Это верно! — согласился Фемистокл. Но она жадна и скаредна. Когда я смогу предложить ей хороший выкуп, она отпустит нас. А я должен поторопиться, чтобы сестры твои стали свободными и смогли выйти замуж за достойных людей. Они такие красивые и славные девушки. Такие рукодельницы и кулинарки. Я не хочу, чтобы они были служанками у нашей госпожи. Миррина вздорная и капризная женщина. Ее капризы немало способствовали болезни господина. Как печально, что он умер в расцвете своих замыслов. Труды его очень ценны, я могу сказать об этом с полной уверенностью. Тридцать лет я писал под диктовку философа Праксия. Я многому научился за эти годы. Но случилось так, что пришлось мне изменить свое занятие. И вот уже три года я не брал в руки пергамента. Случилось удивительное, Дорион. Фемистокл, сын Харитона, потомственный переписчик, перестал быть переписчиком.
— Возможно ли, отец? Как же это случилось и к чему привело?
— Все расскажу тебе, сынок. Только сначала пойдем к храму Зевса Олимпийского, постоим у священной трещины. Я давно собирался пойти туда, чтобы рассказать твоей матушке о грядущих переменах. И вот ты подоспел в Афины. Как многого ты достиг, Дорион. Мать была бы счастлива, если бы была жива сейчас и смогла обнять своего Дориона, красивого, образованного, свободного.
— Все это твои заслуги, отец. Ты заставлял меня переписывать строки из мудрых книг Аристотеля и Платона. Ты обучил меня латыни и греческому. Если бы я не знал латыни, то не смог бы провести десять лет рядом с великим поэтом. И не было бы у меня сокровищ мудрости, которые я собрал в библиотеке Овидия Назона. Когда ты усаживал меня за переписку в девять лет, я ненавидел свое занятие. Мне казалось, что я самый несчастный мальчик на свете. Как я завидовал оборвышам, которые торговали водой на агоре в жаркие дни. Так хотелось побегать по городу. И была у меня мечта — пасти овец в загородном поместье Праксия. Тогда я переписывал, ничего не понимая. Но произошло удивительное. Я не понимал того, что переписывал, а запоминал и мог прочесть на память целые свитки. Я обнаружил это в доме Овидия Назона, когда уже сам взял в руки знакомую книгу, чтобы вспомнить свои занятия дома. На чужбине эти воспоминания согревали мне душу. Разлука с близкими — большое несчастье. Я надеюсь, отец, что настанет счастливый день, когда вся наша семья будет иметь общий кров. И это будет наш кров, а не дом господина, у которого прислуживают мои сестры-рабыни.