Я не стану читать дальше, милые сестры. Вы и сами поняли, что, желая соорудить необыкновенную прическу, девушки и женщины нередко губят свое сокровище.
— Ты прав! — воскликнула Эпиктета. — И великий Овидий Назон тоже прав. Как жалко, что мы его не читали, а только слышали о нем всякие похвалы от отца.
Когда Клеоника принесла в глиняном кратере вино, смешанное с водой, когда поставила на стол миску с солеными оливками, все поняли, что трапеза начинается. Мясо с овощами, приготовленное под руководством Фемистокла, было настоящим лакомством. Дорион никогда не ел такого ароматного и вкусного мяса. Еда была отменной, и Дорион от души благодарил своих заботливых сестер.
— А теперь, уважаемый Фемистокл, сын Харитона, скажи мне, что будет с вольноотпущенниками, сидящими за этой трапезой, когда свидетели подпишут долгожданный пергамент? — спросил Дорион.
— Это пока разговор для мужчин, — сказал Фемистокл, и тотчас же девушки скрылись за дверью, предоставив мужчинам решать их судьбу.
— Планы у меня столь обширные, что, право же, ты удивишься, мой Дорион. Должен тебе признаться, что задумал я покинуть Афины и вместе с дочками отправиться в дальние края. Ты удивишься, когда узнаешь, что путь мой лежит к берегам Понта Евксинского.
— Помилуй, отец. Как же можно? — встревожился Дорион.
— А вот объясню тебе. Случилось так, что, занимаясь перепиской у господина, к которому меня отправила Миррина, я прочел письмо одного ритора из Пантикапеи, который писал своему другу о том, как он доволен своими делами, как успешно выступает и пользуется известностью. Но только жалуется, что нет у него хорошего переписчика, какой смог бы справиться с большой работой. Я подумал, что не он один нуждается в моих услугах. И захотелось мне стать человеком свободным и уважаемым, чтобы никто не смел назвать меня рабом. Захотелось увидеть своих дочерей женами достойных людей и чтобы никто не смог напомнить им о рабстве. О, это великое дело — забыть о рабстве. Я думаю, сынок, что всем нам будет хорошо на новом месте. Мы начнем новую жизнь у тех суровых берегов. Ты скажешь, что грех мне, старому, навеки проститься с Акрополем, с теплым морем и рощами маслин. Горестно мне будет расставание, но и сладостна свобода.
— Ты сразил меня, отец. Я все эти годы мечтал о том счастливом дне, когда мы соберемся под одной крышей. Я всегда думал об Афинах и вдруг — Пантикапей.
— А ты последуешь за нами, Дорион. Разве там не найдется для тебя занятия, достойного грамотного человека? Я уверен, что там ты скорее найдешь учеников, которым захочется приобщиться к мудрым мыслям великих философов. Их труды нужны многим. Не обойдется без них судья, не обойдется и будущий лекарь и будущий чиновник при дворе правителя. Я многое узнал о Боспорском царстве от купцов, которые привозят оттуда пшеницу и вяленую рыбу. Не подумай, что я сунусь туда, как слепой котенок. Нет, я знаю, что меня ждет. Там есть знакомые мне люди, которые смогут представить меня риторам и философам. Переписчики с моим опытом нужны им ничуть не меньше, чем в Афинах. Если мне посчастливится получить хорошее место, а дочки мои станут женами искусных ремесленников, то, право же, настанут счастливые дни для Фемистокла, сына Харитона. Одна только забота будет — дождаться твоего приезда, сынок. Боги нам помогут!
— Я всей душой с вами, мои милые, — отвечал Дорион. — Но скоро ли смогу отправиться вслед за вами — вот этого не знаю. Не знаю, что скажет об этом мой господин, Овидий Назон, ведь он привык к тому, что верный его переписчик всегда при нем. Да и я должен многое еще понять, прежде чем решусь предложить свои услуги в качестве учителя. Если бы мой ученик спросил меня, что я думаю о Демокрите, я был бы в затруднении. Кстати, пришлось ли тебе читать его труды, отец?
— Давно это было, да и не понял я его атомы, — ответил Фемистокл. — Мне кажется, что и Праксий не очень его понимал.
— А я запомнил непонятные мне строки, — сказал Дорион. — Могу прочесть. «Начало Вселенной — атомы и пустота. Миров бесчисленное множество, и они имеют начало и конец во времени. И ничего не возникает из небытия, и атомы бесчисленны по разнообразию величин и по множеству; носятся же они по Вселенной, кружась в вихре, и таким образом рождается все сложное; огонь, вода, воздух и земля. Дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов. Атомы же не поддаются никакому воздействию и неизменяемы вследствие твердости». Как это понять, отец? Откуда он узнал все это? А как хотелось бы узнать, что представляет из себя таинственный мир неба и звезд. Оттуда приходит гром, оттуда сверкают молнии. Мы беспомощны в своем неведении, но знаешь, отец, в своем учении Демокрит проповедует ужасные, немыслимые нелепости. Он говорит, что боги — есть измышление самих людей, а если они и существуют, то не оказывают влияния на жизнь людей. Подумай только, так писал человек, наделенный разумом, способный понять непостижимое. Не мог же он писать о том, чего вовсе не знал. Если он утверждал, что Вселенная состоит из атомов, значит, он постиг этот атом? И, зная эту тайну, он отвергал богов.
— Нам этого не понять, Дорион. Не ломай голову над учением Демокрита, пустая трата времени.
— О нет, отец! Если не ломать голову над такими редкостными и удивительными размышлениями, то зачем тогда нужна философия! Я очень увлечен этой наукой. Это, по моему представлению, — наука всех наук. Научившись размышлять, человек может открыть целый неведомый мир. Я хочу послушать мудрецов наших дней. А их легче всего найти в Риме и в Афинах.
— Это ты верно сказал, сынок.
Они долго еще говорили о занятиях Дориона, о будущем, о том, как счастливо сложилась судьба Дориона, что он смог вернуться в Афины к тому времени, когда все его близкие должны покинуть город.
— Ты посадишь нас на корабль, идущий к берегам Понта, — наказывал Фемистокл, — а потом пойдешь в Дельфы, чтобы узнать свою судьбу. Впрочем, если все наши замыслы сбудутся, то после великого празднества в честь Афины мы вместе с тобой пойдем к оракулу Дельфийскому. Все же спокойней нам будет, когда услышим его предсказания.
Уже на следующий день Фемистокл отправился к госпоже, чтобы договориться о выкупе. Он сообщил ей о приезде сына и о том, что Дорион собрал немного денег для этой цели.
— Назови цену, госпожа, — попросил Фемистокл. — Только будь милостива. Помни, что я всю жизнь отдал твоему дому, твоему господину. А когда подросли мои дочки, они стали заботливыми служанками.
— Я все знаю и все помню, — сказала госпожа. Опустив глаза, не глядя на Фемистокла, она промолвила едва слышно: — Ты положишь на стол тысячу драхм.
— Помилуй, госпожа Миррина, где я возьму такие деньги? У меня есть восемьсот драхм. Мои юные дочки, еще неумелые, стоят не более трехсот драхм, а за меня не дадут более пятисот. Разве такие большие деньги не пригодятся тебе в твоем хозяйстве, госпожа? И будь ты благословенна за твое благородство!
— За что я буду дарить тебе свободу, Фемистокл? Я бедная вдова, ты сам знаешь об этом. Не уступлю и обола! Оставайся на месте. На что тебе эта свобода? Разве ты не свободен в своих желаниях? Захотел — и стал поваром, бросил свое писание. Я тебя разбаловала, а это всегда плохо для господ, когда раб выходит из повиновения.
— Госпожа, я предлагаю тебе восемьсот пятьдесят драхм, но ты, подписывая акт освобождения, укажешь, что все мы — я и мои дочери — можем покинуть твой дом и уехать к берегам Понта Евксинского.
— Да ты с ума сошел! — воскликнула госпожа. — За такую малость, да еще покинуть дом. Где же это видано?
Однако госпожа призадумалась. Она боялась прогадать, но и не хотела отказаться от такой солидной суммы. Она давала деньги в долг на большие проценты. У нее были должники, которые соглашались внести вперед назначенную ею сумму процента, обязуясь сполна вернуть взятые в долг деньги в назначенный день. Никто ни разу не обманул Миррину, зная ее крутой нрав и строгость в расчетах. Миррина в уме прикидывала пользу от предложенного рабом выкупа. Краем глаза она видела глубокие морщины на лице Фемистокла, его седины. Она вспоминала о том, как он был молод и красив, когда она впервые увидела его в доме своего молодого мужа. Переписчик Фемистокл был так хорош, что иной раз ей хотелось пококетничать с ним. Но это было так давно! «Пожалуй, ему немного осталось жить на свете, — думала Миррина. — Его веселые карие глаза запали и стали печальными. Рабы недолговечны. Я переживу его, хоть и чувствую боли в сердце и одышка мешает».