— И я об этом думал, по меньшей мере, тысячу раз, но… гм… Стань я писателем-профессионалом, у меня — я знаю! — было бы такое чувство, словно я стою перед своими читателями обнаженным. Все бы думали, будто я считаю себя очень важной персоной. А я не хочу быть важным. Хочу быть… гм… ничем.
— Вот те на! — Тали разводит руками, — сделайте милость, поймите его!
— Я-то и впрямь не пойму, — чистосердечно признается Тоотс.
— Я тоже, — присоединяется к нему Тээле, смахивая концом передника пыль то с одного, то с другого края полки. — Но попозже я обдумаю эти слова.
На немудреном письменном столе Тоотса возвышается стопка газет и журналов, тут же — письменные принадлежности, блокноты и какая-то раскрытая книга.
— Что же, Тоотс, ты не заведешь себе письменного стола помоднее? — спрашивает Тали, разглядывая титульным лист книги. — Все прочее здесь — как на подбор, а стол маленький и убогий.
— Но ведь и я тоже не хочу казаться важнее, чем я есть на самом деле, — возражает юлесооский хозяин. — Много ли у такого человека, как я, поводов сидеть за письменным столом? Читаю… по большей части лежа в кровати.
— Ого, вы словно сговорились с Лутсом, — замечает Леста. — Как-то к его дню рождения сотрудники одного издательства хотели подарить ему современный письменный стол — с ящиками и всем прочим. Нет, куда там, и слушать не захотел! «Раз уж я начинал за этим самым столом, который у меня стоит, — стал писатель отбиваться руками и ногами, — так я и закончу за ним же». М-да, Лутс — мужичок суеверный, боялся, что вместе со старым письменным столом сгинет также и его дух, и писательский дар.
— Возможно ли такое? — спрашивает Тээле, делая большие глаза.
— Отчего же нет. Мне рассказывал директор этого издательства.
— Но ведь сам-то Лутс не упускает случая позубоскалить над всякими суевериями…
— Слова и дела — вещи разные, — высказывает свое мнение Тоотс, являя пример мудрости, достойной пророка Моисея. [45]
Сверху, с балкона второго этажа, юлесооский сад декоративных и плодовых деревьев видится таким маленьким, что впору завязать его в носовой платок и унести с собой. На одной яблоне уже распустилось несколько бутонов, и это, по-видимому, произошло только что, в течение какого-нибудь часа. Сидя недавно в саду, гости не заметили ни одного цветка.
— Великолепно! — вновь повторяет капитан Паавель.
Наконец все спускаются обратно вниз, — гости осмотрели новый жилой дом Тоотсов как изнутри, так и снаружи.
Лекси и Либле, привалившись к столу, все еще сидят в столовой, оба пьяны, несут всякую чушь, словно старики на ярмарке.
— Ой, ой, что тут творится! — восклицает Тээле, хватая водочный графин со стола. — Пока нас не было, здесь пошла настоящая пьянка. Погоди, Лекси, погоди — сегодняшний день еще не кончился!
— Ай-я-яй, — капитан качает головой, — кажется, мне придется взять назад свои слова, что Лекси славный мальчик.
— Ну и берите, — хозяйский сын беспечно машет рукой, — мне-то они зачем!
— Вон из-за стола, вон из комнаты! — вскрикивает мать, покраснев от стыда и гнева.
Горожане собираются уходить. «На земле — сто дорог, хватило бы ног» — говорит народная пословица.
— А ты, Йоозеп, не пойдешь с нами в Паунвере? — спрашивает Леста.
— Не надо ему сегодня никуда идти, — отвечает за мужа юлесооская хозяйка. — Пусть остается дома. Не то опять станет жаловаться, что все кости да суставы ноют.
«Гляди-ка, гляди-ка, — Кийр мысленно перескакивает с ноги на ногу. — Я, по крайней мере, волен свободно передвигаться, не надо мне ни перед кем держать ответ, куда я пошел. А тут, в Юлесоо, совсем другой табак, Йоозеп не смеет и шагу из дому сделать, не спросясь у жены. Хи-хи-хи-и! Что за прок ему от этих хором, если он живет здесь как арестант?!»
Гости благодарят за хлеб-соль и прощаются с хозяевами, обещая еще раз заглянуть… если не раньше, то на обратном пути в город непременно.
— Добро! — Тоотс сердечно пожимает руку каждому из уходящих. И при этом тихо говорит Паавелю: — Небось тогда обговорим и то самое, о чем у нас недавно шла речь.
Даже и Либле пытается встать из-за стола и произнести какие-то слова, но расслабленно шлепается назад на стул, бормоча что-то невнятное.
— Ну так всего наилучшего, мои господа! — торжественно произносит Георг Аадниель Кийр, когда путешественники поравнялись с жилищем старого портного.
— И доброго вам пути!
— Как?! — восклицают остальные, останавливаясь. — Разве дальше не пойдете? В Паунвере?
— Нет, нечего мне туда идти. Я поразмыслил и пришел к выводу: лучше зайду погляжу, что поделывает мой старикан и братишка.
— А к школьному другу Тыниссону? — осведомляется и капитан, не без задней мысли.
— К Тыниссону?! — Лицо Кийра вспыхивает огнем, и нижняя губа начинает трястись. — Скорее я навещу старого черта и его семерых подмастерьев, чем эту лживую жирную утробу, что пытается заживо содрать с меня шкуру. Передайте ему от моего имени мое глубочайшее презрение и проклятие. Да изничтожится его скот, его поля и он сам!
— Ог-го-о! — Горожане смотрят на Кийра широко раскрытыми глазами.
— Какой ужас! — Арно Тали отступает на два-три шага. — Пойдемте отсюда!
— Да, да, доброго пути! — Кийр тоже пятится, приподнимая свою шляпу с узкими полями. — И пусть Тыниссон свернет себе шею!
— Слышали? — спрашивает Леста, когда путники отходят на некоторое расстояние от домика портного.
— Как же не слышать! — отвечает Паавель. — А ведь и мне тоже довелось иметь дело с этим господином, правда, все происходило более или менее прилично. Но очень возможно, мне с ним и еще придется встретиться на дедовой почве… А именно по поводу хутора Пихлака. Посмотрим, как тогда дело обернется.
— Думаю, все пройдет достаточно гладко, — предполагает Киппель. — Кийр хочет от хутора избавиться.
— Откуда вы знаете?
— Он сам мне сказал.
— Гм… Но прежде необходимо выяснить, какой песней встретит меня Тыниссон. Боюсь, эта кийрова брань — плохое предзнаменование.
— Пустое! — возражает Леста. — Кого же Кийр не костит? Думаете вам самому не достается… хотя и за спиной?
45
Моисей — вождь иудеев, законодатель и пророк — вывел своих соплеменников из Египта, где они были в рабстве. Благодаря его мудрости и прозорливости, им удалось преодолеть все тяготы многолетних скитаний по пустыне.