— Послушай, — сказал Мудрецу Оуян, решив пожертвовать собой, но тем не менее засовывая в рот изрядный кусок рулета, — сейчас я тебе обрисую обстановку, и ты поймешь свою ответственность перед студенческим движением. Наши пятьсот с лишним однокашников разделились на триста двадцать семь партий. Одни стоят за ректора, другие — за профессора Чжана, третьи — за организацию университетского комитета, четвертые — за распродажу казенного имущества и распределение вырученных денег между студентами… Всего сразу не перескажешь! — Оуян умолк на минуту, чтобы проглотить рулет. — Главная причина разногласий в отсутствии настоящего вождя, который обладал бы силой, способностями, славой, в общем, такого, как ты! Если ты согласишься стать им, ручаюсь, студенты примут тебя с распростертыми объятиями и будут готовы подчиниться тебе, словно республиканцы, увидевшие настоящего дракона, Сына неба!
— А что, старина Чжао, — поддакнул У Дуань, кладя себе на тарелку последний кусок рулета. — Я слышал, что в Германии собираются реставрировать монархию!
— Таким образом, — продолжал Оуян, — если ты надумаешь восстановиться в университете, это будет очень легко сделать. Достаточно тебе силой своего авторитета вернуть ректора к власти, как он охотно отменит приказ о твоем исключении! А потом, когда ты сам уйдешь из этой клоаки, увидишь, как он будет кланяться тебе вслед!
— Но ведь я участвовал в избиении ректора, и, если начну ратовать за его возвращение, меня обвинят в оппортунизме! — За время своего пребывания в больнице Мудрец так поднаторел в философии, что рассуждал вполне разумно даже сейчас, когда уже было немало выпито. Он не мог не признать, что пребывание в больнице принесло ему некоторую пользу.
— Теперь совсем другая обстановка. Ты должен воспользоваться случаем, чтобы рассчитаться с профессором Чжаном и отвоевать Ван! Никто не собирается всерьез поддерживать старого ректора — это всего лишь тактический прием.
— Что–то я не понимаю.
— Тут и понимать нечего: поддержать ректора — значит сбросить Чжана, а сбросить Чжана — значит отбить у него Ван! Первым делом нужно выкрасть эту злосчастную фотокарточку, наверняка с трогательной надписью, — Оуян подмигнул У Дуаню, — продемонстрировать ее на студенческом собрании и рассказать об их тайной связи. Тогда лопухи, поддерживающие Чжана, потерпят сокрушительное поражение, а партия ректора соответственно усилится. Верно? Потом мы опубликуем в газетах несколько отрывков из альковной истории профессора Чжана, смешаем его с грязью, и он может забыть о преподавании. А когда он останется без средств к существованию, ему будет не до любви. Ведь основа любви — деньги, эта истина не нуждается в комментарии. Заигрывать, не имея ни гроша в кармане, так же глупо, как, не имея глаз, любоваться цветами. А ты воспользуешься этим и быстренько сделаешь урожденную Ван госпожой Чжао. Ха–ха–ха!
Мудрец возликовал, но на всякий случай буркнул, сохраняя каменное выражение лица:
— Ведь эта история, если ее обнародовать, бросит тень и на Ван.
— Ничего подобного.
— Почему?
— А ты вспомни, сколько студентов в нашем университете.
— Больше пятисот.
— Пятьсот пятьдесят семь. На двадцать три человека больше, чем в предыдущем семестре, — уточнил всеведущий У Дуань.
— А сколько среди них женщин?
— Десять, из которых одна хромая, — снова нашелся У Дуань.
— Итак, женщин у нас всего два процента, каждая как бы стоит пятидесяти мужчин, поэтому, когда раскрывается очередное амурное дело, вина целиком падает на мужчину, а женщина остается чистенькой, даже приобретает дополнительную привлекательность. Теперь ты понял, мой маленький Железный Бык?
— Понял! — радостно выдохнул Чжао Цзы–юэ. — Я готов действовать!
• • •
Мудрец обошел всех своих друзей по пансиону, потряс им руки, обменялся с ними сигаретами, посудачил, и все почувствовали, что вернулась душа «Небесной террасы», неведомо куда улетавшая. За время ее отсутствия обитатели пансиона сыграли в кости всего три раза, да и то не на деньги. Не было ни одной пьяной драки, всех от вина рвало. Но стоило вернуться Мудрецу, как все засели за кости, выдули пятнадцать кувшинов вина и разбили целых четыре носа. Вот это веселье! Друзья опять начали делиться чужими тайнами, замышляли новые студенческие волнения, пели дурными голосами, пиликали на трехструнной китайской скрипке, ругали Ли Шуня — словом, к ним вернулась сама жизнь! Мудрец был так занят, что на ночь забывал снимать брюки, а когда просыпался, не успевал прополоскать рот и все–таки ощущал в нем необычайную свежесть, потому что, узнав новость от одного приятеля, тут же передавал ее другому, третьему, четвертому… Если говорить было не о чем, рассуждали о сигаретах или сплетничали.
Иногда, находясь в хорошем расположении духа, он поглядывал на комнату Ли Цзын–чуня, но вовремя вспоминал, что тот спутался с Ван и заслуживает кары. Кроме того, после нападения на университет многие называли Мудреца храбрецом и героем, один Ли не похвалил его ни разу. Этот сухарь явно не понимал, что в новом обществе есть две великие силы: солдаты и студенты. Солдаты способны драться со всеми, кроме иностранцев, а студенты — со всеми, кроме солдат. Вот почему обе эти силы идут рука об руку, помогая народу понять, что такое подлинная воинственность. Если солдаты перестанут обижать простых людей, они перестанут быть солдатами, а если студенты не будут избивать преподавателей, их никто не станет считать мужественной молодежью. Только Ли Цзин–чунь не оценил боевых заслуг Мудреца — значит, он старое отребье, чуждое новым веяниям! Правда, Мудрец не бил ректора, а лишь помогал его связывать, да и самого Мудреца поколотили солдаты, но об этом никто не вспоминал.
Время летело вслед за зимним солнцем и ветром, подымающим тучи песка; приближался лунный Новый год [34]. Мудрец по–прежнему был занят настолько, что после выхода из больницы не оторвал ни одного листка календаря. Но треск новогодних хлопушек на улице напоминал ему о предстоящем празднике. Все его друзья со счастливыми лицами разъехались по домам встречать Новый год, в пансионе остались только он сам, Оуян Тянь–фэн и Ли Цзин–чунь. Дело в том, что Мудрец давно поклялся не есть пельменей, приготовленных его женой с маленькими ножками, — и не потому, что был противником пельменей, а потому, что ненавидел их создательницу. На этот случай он запасся великолепным лозунгом: «Долой домашнюю продукцию!» Что же до Оуяна, то, во–первых, ему просто некуда было ехать, а во–вторых, под Новый год он с особым усердием играл в кости, чтобы как следует подзаработать. Ли Цзин–чуню мать написала, чтобы он не ездил в такой холод домой, да ему и самому хотелось во время каникул побольше почитать на досуге. Они с матерью любили и хорошо понимали друг друга, именно поэтому в зимние каникулы им не приходилось видеться.
В новогодний вечер Мудрец чуть не умер от скуки. Что делать? Спать? Но бесконечные разрывы хлопушек все равно не дадут уснуть. Пойти прогуляться? Увы, его красивый халат на меху куда–то уволок Оуян — наверное, заложил в ломбард — а гулять в ватном халате просто неприлично. Ему–то самому на это наплевать, но ведь нельзя позорить человечество!
Перед Мудрецом стояли три бутылки вина, всевозможные сладости, больше десяти сортов, но он ни к чему не прикасался, опять–таки ради человечества. Если вино перекочует в желудок, может появиться мысль о самоубийстве, а что будет делать без Мудреца бедный народ?
Была глубокая ночь, но из комнаты Ли Цзин–чуня доносилось бормотанье — это он что–то читал вслух. «До чего же негуманно!» — подумал Мудрец, жалея то ли приятеля, то ли себя самого. Мудрец несколько раз порывался открыть дверь и крикнуть: «Старина Ли!», но слова замирали на губах.
Когда пробило два часа, он наконец решился, взял бутылку вина, коробку засахаренных фруктов и вышел в коридор:
— Старина Ли!
— Это ты, Чжао? Входи!