— Кто еще здесь есть? — резко спросил Сабри. Глаза его смотрели не на женщину, а в глубину пустого коридора.
Она заговорила низким, глухим голосом:
— Ханифе заболела. Пока она не выйдет, я за нее. Сейчас вот стирку закончила. Присела отдохнуть, да сон сморил…
Тишина и полумрак приемной придали Сабри смелости. Он вдруг повернул голову и посмотрел прямо в глаза Эмине:
— Ну, как, поправилась?
В голосе его неожиданно зазвучали нотки искреннего участия. Но он тут же спохватился и изменил тон:
— Еще одна такая взбучка, и подохнешь!
Однако выражение участия, промелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Эмине. Женским чутьем она угадала, что этот стройный красивый юноша, который стоит сейчас перед ней, тянется к ней всем своим существом, как бы ни сопротивлялась этому его воля. Она жадно разглядывала его лицо, игравшее нежными красками, его гибкую талию. И он разглядывал Эмине. Так они стояли некоторое время, внезапно побледневшие, обжигая друг друга взглядами.
Сабри первый опомнился и, повернув голову к двери, с деланным равнодушием спросил:
— А что, врач часто сюда заходит?
Продолжая разговор, они спустились по лестнице, он — впереди, властный, осанистый, она — сзади, покорная, услужливая. Но даже спиной он чувствовал на себе ее обволакивающий взгляд. Перед уходом Сабри вдруг повернулся, еще раз смело посмотрел в эти бездонные глаза и молча решительно зашагал к калитке, как человек, принявший твердое решение.
На следующий день каймакам вызвал к себе тюремного врача:
— Там у тебя одна женщина есть, из Анкары. Так вот, теперь ей в больнице делать нечего. Мы не обязаны брать проституток на государственное содержание. Жандармерия выделяет ей дом. Так что отправьте эту женщину, а на ее место возьмите какую–нибудь порядочную.
Когда Эмине сообщили об этом решении, она, как всегда, выслушала его без возражений. Но сердце ее заныло. Здесь ее кормили, здесь впервые в жизни она вздохнула спокойно, впервые ее не били и не валяли в грязи. «Это все лейтенант, — в тоске думала она, — приревновал меня к врачу, вот и выгоняет».
Дом, который ей отвели, стоял на самом краю городка. В здешнем квартале жили бывшие кочевники. Возле дома несколько низкорослых топольков в ряд, которым не давал засохнуть ручей, выбегавший из соседского колодца. ^
Она вошла в дом — одна комната, ни подушки, ни тюфяка, ни занавески. Что есть, чем топить, на что жить? В углу валялась старая рваная циновка. Эмине подобрала ее, постелила перед окном, из которого виднелись тополя, и кое–как при примостилась на ней, свернувшись клубочком. Ах, больница! Благословенное место! Сейчас там разносят суп с хлебом. Сторож грузин Сервер, бывало, стучит ей в стену.
— Эмине, хватай свою миску!
Подливая ей лишний половник супа, непременно скажет:
— Подкрепись маленько. А то таешь на глазах, совсем как мое сердце, когда на тебя гляжу.
Солнце скрылось, и темнота со всех сторон хлынула в комнату, мгновенно затопив ее, как вода затопляет трюмы тонущего корабля. И тут Эмине действительно почувствовала, что, потеряв место в больнице, она лишилась всего. Ей вспомнился Сабри. Ах, собака! Но она тут же не удержалась и вздохнула: «Какой молоденький!»
IV
Неподалеку от уездного правления, в переулке за углом, расположились рядком конторы писарей и адвокатов. Крестьяне частенько заглядывали в оконца этих контор, владельцы которых с неизменной чашкой или сигаретой в руках вели бесконечные разговоры с посетителями. Писари составляли крестьянам прошения, адвокаты брались защищать их на суде. В основном это был народ зажиточный, со своими земельными участками. Весьма влиятельные люди часто обращались к ним за помощью и поддерживали с ними самые приятельские отношения, что придавало хозяевам контор особый вес в обществе. Но среди писарей встречались и разжалованные чиновники, которых в свое время со скандалом выгнали из какой–нибудь канцелярии. Они перебивались случайными заработками, составляя прошения за сущие гроши, которые тут же и пропивали.
Эмине ждала несколько дней. Ни от соседей, ни от сержанта из жандармерии, к которому она обратилась, помощи не было. Что ей оставалось делать? Однажды она набралась храбрости, закуталась с головы до пят и отправилась к писарям. Владельцы респектабельных контор быстро смекнули, что это за женщина, плотно завернутая в чаршаф. Общение с такой клиенткой могло серьезно повредить престижу их заведений. Едва завидев ее и не давая ей рта раскрыть, они кричали:
— Проходи дальше, у нас дела!
Другие, из страха потерять репутацию и клиентуру, отделывались советами:
— Прошение не поможет, зря деньги потратишь.
Терпеливо выслушав очередной отказ, Эмине молча выходила на улицу и шла к следующей двери. Наконец в одной конторе писарь сказал ей:
— Три куруша [64] на марки, десять пара [65] на бумагу да за работу один куруш с четвертушкой. Гони деньги, я тебе напишу — любо–дорого!
Когда–то этот писарь был весовщиком в табачной лавке, потом его прогнали, и он стал полупомешанным бродягой. Эмине достала из–за пазухи влажный сафьяновый кошелек, открыла его, пересчитала деньги — их не хватало. Писарь заартачился: он не станет писать, если она не заплатит сполна. Но стоит ей захотеть, он напишет так трогательно, что ее просьбу обязательно исполнят. Она уставила свои огромные умоляющие глаза на этого странного человека с голой грудью и спутанными усами.
— Клянусь, нет денег! — твердила она. — Стала бы и скрывать!
Они были в конторе одни. Палящие лучи солнца разогнали по домам уличных прохожих. На площади не было ни души. Только стайка воробьев весело копошилась в куче конского навоза да важно расхаживающие петухи изредка обменивались громкими приветствиями. Видя, что мужчина раздумывает, как ему быть, Эмине затараторила без передышки, пытаясь разжалобить его:
— Я четыре дня не ела горячего. И не грешно им? Не для того ведь меня сюда послали, чтобы голодом уморить. В Анкаре я, по крайней мере, сыта была. У меня перед глазами все плывет…
Вдруг писарь решился:
— Ладно, беги за маркой.
Получив марку, он взял перо и написал длинное прошение. Эмине протянула ему деньги.
— Не надо, — махнул он рукой, — лучше купи себе мяса.
Охваченные жалостью друг к другу, эти двое бродяг вдруг почувствовали между собой странную близость. Не торопясь уходить, Эмине присела на краешек скамьи. Писарь проверял, как высохли чернила.
— Ты здешний? — спросила женщина.
Он рассказал ей, что прибыл сюда из Румелии и работал при табачной фирме «Режи» за четыреста курушей в месяц. Потом у него что–то случилось с головой. Он заболел, да так и не поправился, и теперь вот пишет людям прошения.
— Ты от них помощи не жди, — говорил писарь, указывая на дом уездного правления. — Им только бы выслать подальше, а на что ты будешь жить, не их забота. Голод не тетка, недолго опять на кривую дорожку вступить. Там, глядишь, потасовка вышла. Перешлют тебя в другое место, оттуда — в третье, к черту на рога…
Увидев, что Эмине словно и не собирается уходить от него, он встал.
— Ну, что ж! Тащи к ним свою бумагу, может, что и выйдет.
Прошение было передано в жандармерию, где находились и другие бумаги Эмине. Увидев входящую в дверь просительницу, Сабри вскипел.
— Это еще что! Работа окончена, а тут изволь заниматься всякими!
Прочитав бумагу, он и вовсе разошелся.
— Вот как! Тебе больница понравилась? Уж чего лучше. Ешь, пей, веселись! А вот послушай, что я тебе скажу: если я еще увижу, что ты тут шляешься с прошениями, прямо в тюрьму тебя засажу! Поняла? Работать надо! Иди в прислуги, стирай, вяжи, шей и сыта будешь. Ну, проваливай!
Сабри все не мог забыть того обжигающего взгляда в больнице, и его бесило, что взгляд этот принадлежал Эмине, женщине такого низкого уровня, что о близости с ней не могло, быть и речи. Мысль об этом вызывала в нем порывы тоскливой злобы и ревности.