Как–то раз один чванливый учитель влепил мне у школьных ворот такую звонкую оплеуху, что ее услышали ребята на школьном дворе. У меня посыпались искры из глаз, я схватился за ухо. А учитель кричал на меня:
— Ты что, ослеп? Или стал вдруг сыном знатного хана? Не здоровается с людьми на улице…
Оказалось, он шел вчера по улице, я же, идя по противоположной стороне, его не заметил. И вот сейчас он решил наказать меня за дерзость и непочтительность.
Дома мне тоже доставалось. Часто, подымаясь после обеда и не видя, что лежит на софрэ [98], я задевал ногой то стакан с водой, то блюдо или кувшин, проливал воду и бил посуду. Не подозревая, что я близорук, все сердились на меня. Отец разражался бранью. Мать выговаривала:
— Ты, как оголтелый верблюд без уздечки, несешься, не разбирая дороги. Так и в колодец угодить недолго, если попадется на пути.
Я, к несчастью, и сам не догадывался об истинной причине и полагал, что вижу так же, как все. Поэтому выслушивал с покорностью брань и упреки и корил себя в душе: «Что же это в самом деле такое? Вечно тебе попадется что–нибудь под ноги».
В футболе мне отчаянно не везло. Как и остальные ребята, я целился ногой в мяч, но бил всегда мимо, краснел от стыда, а ребята смеялись. Это задевало меня за живое.
Но самое печальное произошло, когда в Шираз прибыл фокусник, подражатель знаменитого Голям Хусейна Люди потоком устремились в зал школы Шапур, где давалось представление. Инспектор школы вручил мне бесплатный билет; это была привилегия первого и второго учеников в классе. Радость моя была безгранична!
Вечером я отправился на представление. Место мое оказалось в самом конце зала. Я не отрывал глаз от сцены. Наконец появился фокусник, достал шкатулку, и сеанс начался. Все. вокруг сидели словно зачарованные, выражали то изумление, то испуг, то смеялись, то хлопали. Но я, как ни напрягался, не мог разобрать, что происходит на сцене. Все плыло перед глазами… Угнетенный, подавленный, я сидел на своем месте и время от времени спрашивал соседа, что делает фокусник. Он или не отвечал ничего, или обрывал меня на полуслове: «Ты что, слепой? Не видишь?..»
В тот вечер впервые я заподозрил неладное, смутно догадываясь, что я не такой, как все. Я толком еще не знал, в чем дело, но чувствовал, что есть во мне какой–то изъян. И мне стало невыразимо грустно.
Увы! Не нашлось тогда никого, кто бы утешил меня, пришел мне на помощь. Все огрехи мои и проступки люди относили на счет моей нерадивости и беспечности. И я соглашался с ними…
Мы жили в Ширазе не первый год, но многое еще сохранилось от нашего прежнего деревенского быта. Как и в Бушире, к нам наезжало из пустыни сразу по десять — двенадцать человек вместе со своими лошадьми, мулами, ослами, и все они находили у нас приют.
Отец мой был разорен, но никогда не обмолвился об этом ни словом. Дом и утварь были заложены, многие вещи перекочевали в лавку старьевщика. И все же гостеприимство наше не имело границ. Каждый бездомный бродяга, двигавшийся с юга, заглядывал к нам в дом. Отец, да смилуется над ним аллах, был сама щедрость. Борясь с нищетой, он проявлял необыкновенную изобретательность. Продаст, бывало, часы и примет гостя.
Как–то заехала к нам одна старушка из Казеруна, плакальщица на похоронах. Старушка эта читала также вслух роузэ [99], а в день убийства Омара [100] пела плохонькие таснифы [101]. Она отличалась болтливостью и любила во все совать нос, зато была прекрасной рассказчицей. Мы, дети, очень любили ее и радовались, когда она появлялась у нас. По вечерам она рассказывала сказки или же пела таснифы, и все в доме дружно хлопали ей. Она ни с кем не церемонилась, была откровенной и говорила правду в глаза. Матушка тоже ее любила. Обе были родом из Казеруна, а казерунцы крепко стоят друг за друга. Старушка резко выговаривала моему отцу за двоеженство, за то, что при жизни матери он взял себе вторую жену.
Словом, она была дорогой гостьей у нас. Она привозила с собой старинные религиозные книги, повествующие о загробном мире, о смерти Хусейна и обо всем, что касается оплакиваний и панихид. Книги она держала в узелке вместе с очками — старинными очками с овальными стеклами. Очки были очень стары, и дужки у них давно сломались. Но предприимчивая старушка на месте сломанной дужки с правой стороны прикрепила проволоку, с левой — бечевку и обматывала ее несколько раз вокруг уха.
Я выждал момент и как–то, когда старушки не было дома, залез в ее узелок.
Прежде всего я стал с жадностью рассматривать книги. Потом шутки ради вытащил из футляра очки и водрузил их себе на нос, решив погримасничать перед сестрой. Но что это? Никогда не забуду тот волшебный миг: внезапно весь мир преобразился передо мной.
Хорошо помню тот день: осень, закат, падали листья с деревьев, как поверженные в бою солдаты. Прежде деревья казались мне какой–то неясной массой листвы.
И вдруг я стал отчетливо различать каждый листик! А на стенке против нашего дома, которая представлялась мне раньше ровной и гладкой, увидел в багряном солнце кирпичики — каждый в отдельности, и всем своим существом ощутил расщелинки между ними.
Какое это было счастье! Ничто никогда в моей жизни уже не могло заменить тех минут. Я чувствовал, что некий добрый волшебник подарил мне весь мир. Я плясал от восторга, прищелкивал пальцами. Я заново родился на свет!
Но вот я снял очки, и мир вновь потускнел. Однако это не могло омрачить моей радости.
Я спрятал очки в футляр. Матушке ничего не сказал, боясь, что она отнимет их и побьет меня. Старушки не будет еще несколько дней — это я зная наверняка. Поэтому я положил очки в карман и радостный, весь под впечатлением увиденного мной нового мира, поскакал в школу.
Наша школа помещалась в старинном аристократическом здании, окруженном оранжереей из цитрусовых деревьев. Многие комнаты были отделаны зеркалами. Класс наш занимал лучшую, самую красивую комнату. Вместо окон в нем были красочные витражи.
Предвечернее солнце заглядывало в класс. Разноцветные блики от витражей играли на лицах моих однокашников, и эти милые детские лица были похожи на прекрасные сверкающие камни драгоценных перстней.
Первым уроком был синтаксис арабского языка. Арабскому языку нас обучал старый остряк и шутник, которому минуло чуть ли не полтора века. Все, кто учился в Ширазе, знали его…
Уверенный в себе, я не стал ссориться из–за первой, как обычно, скамьи, а сел на самую дальнюю.
В нашей школе, несмотря на ее внешнее великолепие, учились дети из бедных кварталов. Среднее образование получали немногие. И как падают поврежденные вредителем колосья, так с каждым годом убывали ученики средних классов и меняли уроки истории и литературы на добывание хлеба насущного.
Жизнь вынуждала их распроститься с учебой. У нас в классе было немного учеников. Из десяти рядов занимали всего шесть, и то, когда на занятия приходили все.
Я выбрал десятый ряд, чтоб испытать действие чудесных очков. Старый арабист подозрительно посмотрел на меня, ибо я слыл буяном. Он, видимо, спрашивал себя: «В чем дело? Почему этот озорник вдруг уселся в глубине класса? Не задумал ли он какой–нибудь трюк?» Ребята переглянулись. Все знали, что я из года в год сражался за место в первом ряду.
Урок начался. Учитель написал на доске предложение, затем начертил таблицу. В первую колонку таблицы он включил одно из слов арабского предложения и стал разбивать это слово на составные части.
Я счел момент подходящим, достал очки, тихонько вынул их из футляра и надел. Процедура была не из легких. Проволочную дужку пришлось укрепить за правым ухом, а бечевку протянуть до левого, обмотать ее несколько раз вокруг уха и завязать.
Вид у меня, наверно, получился забавный. Мое толстое, массивное лицо с упрямо выступающим, крупным орлиным носом никак не гармонировало с малюсенькими очками и этими овальными стеклышками. А чего стоили самодельные дужки из проволоки и из веревки! Нет, это было уже слишком и рассмешило бы даже сиротку, только что потерявшего отца. Что же говорить о школьниках, готовых смеяться, покажи им только трещину на стене!
100
Иранцы являются мусульманами–шиитами и отмечают день убийства суннитского халифа Омара.