Я взял напрокат велосипед за полкырша в час (в середине тридцатых годов все мое имущество состояло из одного кырша и щипцов для хватания за уши). Этими щипцами очень любил пользоваться мой отец. А поскольку он, как и большинство жителей, был слаб глазами, то однажды подрался в трамвае с господином в шляпе, которая была величиной с противень для куббы [107]. Подрался из–за красивой женщины, которую по ошибке принял за свою сестру Амину, теперь уже покойницу, мою тетю, на которую та женщина походила только ростом.
«Ты что здесь делаешь, негодница?» — вскричал отец и потянулся рукой к уху женщины. Тут муж женщины накинулся на отца. Бокс по правилам у нас в квартале Рас Бейрут непопулярен, проку от него никакого. Поэтому, помянув аллаха и его пророка, отец вознамерился лягнуть противника в пах, но случайно попал в кондуктора, а противник, несмотря на тучность, мотыльком выпорхнул из трамвая вместе со своей высокой, пышной женой. Отец этого не заметил, и следующий удар пришелся по подбородку священника. Кончилось это тем, что отец заплатил штраф в размере свыше шестидесяти лир «за избиение священника при исполнении служебных обязанностей».
Но не об этом наш рассказ. Наш рассказ — об этой проклятой пыли. Откуда она взялась?
Я мчался на велосипеде к берегу моря, которое находилось на расстоянии получаса езды от пыльного вулкана. Говоря по правде, только я и мой дед Абу Халиль знали, в чем дело. Я сел на утес и стал смеяться. Подъехал дед верхом на ишаке, подгоняя его шомполом. Дед привязал ишака к пню смоковницы. Ишак разлегся и стал тереться о пень сырой мягкой кожей. Дед сел рядом со мной, и мы стали ловить белую саргосскую рыбу, очень вкусную. Дед взглянул на квартал, окутанный огромным облаком пыли, и сказал грустно и в то же время насмешливо:
— Вот неудача! Прямо проклятье! Они, видите ли, задыхаются от пыли! А окажись они хоть разок на нашем месте, что было бы? Смотри–ка, смотри, идут, нечестивцы!
Тысячи жителей квартала шли к берегу, спасаясь от пыли, от удушья.
— Видишь, — сказал дед со смехом, — вон Тарман аль–Хайми. — Так звали одного из важных жителей квартала. Его отец ругал каждого, кто проезжал по пыльным переулкам на осле. — Эй, вы! Как вам не стыдно! Все люди побежали умирать к склепам, тутовым деревьям, под кактусы. А вы что делаете? Аллах вас накажет!
И он принялся возносить молитву о ниспослании дождя.
…А случилось вот что. Дед сказал:
— Теперь все от тебя зависит. Никому ничего не говори, не то не разрешу тебе кататься на осле и не дам ни одного кырша, так что ни с девчонками ни полюбезничаешь, ни волшебный ящик не увидишь.
— Ну, что ты, дедушка! Отец давно вдолбил мне, что я должен молчать и молиться, так как язык словно конь: ты его бережешь — он тебя бережет, ты изменил ему — он изменит тебе. Так сказал Антара аль–Джафлин.
В то утро…
В то утро я пришел к дедушке весь в слезах:
— Что с тобой, мой милый? Успокойся! — Дед сидел спокойно на своей деревянной табуретке под большим черным рожковым деревом.
— Что случилось? Опять котенка убил?
— Нет!
— А в чем же дело? Укусил кого–нибудь?
— Нет!
— Богохульствовал?
— Нет!
— Помочился в кастрюлю нашей соседки Айши?
— Нет!
Дедушка засмеялся:
— Я знаю, сорванец, что ты сделал! Тебе мать дала пять кыршей, чтобы ты купил два с половиной килограмма мяса к фасоли. Вечером она сказала: завтра будет фасоль. А ты за пять кыршей взял напрокат велосипед и задавался перед Фатимой, дочкой Абу Ахмеда аль–Зубейлура. Рано ты начал перед девчонками выхваляться, поостерегись!
— Совсем не то, дедушка!
— А где же тогда пять кыршей?
— Я их потерял.
— Где потерял?
— На улице.
— На какой улице?
— Хандак Дибо.
— За мечетью?
— За мечетью.
Дед внимательно посмотрел на меня. Ему было под семьдесят, но он выглядел настоящим богатырем, прямой, как мачта для флага. Он был крестьянином из Бейт Даука. Однажды в суде он свидетельствовал против своего старшего сына за то, что тот ударил носильщика. Дед всегда мог разобраться, . когда я говорю правду, а когда вру. На этот раз он сказал:
— Иди–ка в подвал, возьми решето, а из кухни принеси сито. Если тебя спросят зачем, сделай вид, что не слышишь.
Мы сели и принялись за дело. Дед просеивал пыль на одном конце улицы Дандак Дибо, а я на другом, неподалеку от дома судьи. Давай, Абу Халиль, трудись! А ну, Шабан Абу аль–Худуд, не ленись! Работая, мы то смеялись, то чихали.
— Ты хорошо помнишь, что именно здесь потерял деньги?
— Конечно, дедушка!
— Допустим! Но где же они?
— Не знаю, клянусь аллахом!
— Ну–ка, подумай хорошенько. Человеку свойственно забывать. Все колени из–за тебя ободрал. Mы трижды просеяли всю улицу. Смотри, какая пыль! Того и гляди, все задохнутся, Может, ты проглотил эти деньги?
— Не глотал я их. Такого со мной не бывало.
В конце концов дед растерянно проворчал:
— Если кто на волах поедет, вместе с волами немудрено в такой пыли утонуть. Но ведь поедут. Непременно поедут, у людей нет достоинства.
Мы с дедом решили еще раз просеять остаток улицы, когда волнение в квартале уляжется. Дед раздобыл у рыбака Хадар аль–Ода две маски для себя и для меня и сказал:
— Сходи–ка в ту вон мечеть на углу, помолись за удачу!..
Моя мать между тем уже сварила фасоль и ждала, когда я принесу мясо.
Мощные наряды полиции и войска, прибывшие в квартал, чтобы разобраться, в чем дело, отступили, чихая под звуки военных маршей.
А мы продолжали и днем и ночью просеивать квартал. Большинство жителей Рас Бейрута не выдержали — сбежали на дачи или на побережье, за ними последовали продавцы сладостей, зелени и воздушных шариков. И все они проклинали тот час, когда пыль скрыла от них весь мир.
Решето и сито были для них вроде джинна — их не видел никто, кроме тех, кто, как мой дед, смотрел на мир добрым взглядом.
Без преувеличения можно сказать, что только скала Ар–Роша не была пропущена через решето и сито, да и то потому, что на ней не было не только пыли, но даже травы и птичьего помета.
И сегодня, если вы окажетесь в Рас Бейруте и пройдете по тем улицам, где еще осталось немного пыли, смоковниц, кактусов, хны, вы непременно увидите двух или трех моих дядей с решетами и ситами в современных противогазах.
«Люди Рас Бейрута не умрут, а если и умрут, то не исчезнут». Это изречение, высеченное рукой мясника Мустафы Абу Шахита, до сих пор сохранилось на двери одного из домов нашего квартала.
А вчера мой дядя Ибрагим сказал:
— Этот непоседливый, вертлявый Шабан потерял пять кыршей в Триполи или Сайде. Давайте поедем туда и просеем оба этих города. Только надо учредить там что–то вроде бюро паломников на тот случай, если мы приедем в Триполи ни с чем.
Этот вопрос до сих пор обсуждается во всех уголках дома моего дедушки.
И песня зазвучала во всю силу
На пути в Сирию для тебя посажены розы.
В то весеннее утро мы сидели на школьной циновке под цветущим абрикосовым деревом, росшим у высокой стены. Солнце ярко светило, на земле лежали тени деревьев, и от этого на сердце становилось немного веселее. Наш учитель был не только хорошим преподавателем, но и прекрасным воспитателем, поэтому он без всякой опаски вывел нас из школы на берег голубого моря, окаймленный высокими утесами и инжирными деревьями Мы старались не ссориться с учителем, потому что он не был жестоким, не делал подлостей, наоборот, терпеливо сносил наши проделки и жалел нас. Когда мы приносили в класс ящерицу и пускали ее под ноги малышам, учитель принимался отечески увещеватъ нас, словно мы были не учениками, а по меньшей мере эмирами или старостами квартала. Абдель Лятыф, так звали учителя, разговаривал с нами ровным, спокойным голосом, казалось, рождавшимся под его округлыми щеками и выходившим наружу из розовых губ, почти никогда не расстававшихся со свистком.
107
Кубба — название блюда; жареные шарики из мяса, дробленой пшеницы или риса с пряностями.