Мне было тревожно. Никогда раньше не видела я Цэнгэла таким развязным. Немного он выпивал, но не было случая, чтобы куражился. Мне даже нравилось, что, выпив, он придумывает оправдания, даже старается скрыть, что выпил. Я считала, что в такие минуты от упреков нет толку. Больше пользы от заботы и внимания. Не раз убеждалась я в том, что лучше действовать лаской, чем пилить мужа или устраивать ему сцены.
Муна Гуай кивал, досадливо отмахивался худой жилистой рукой.
— Родился он, конечно, от меня. Но ум его питают народ и государство. Теперь сын мой хорошее ученье прошел, и на кормежку зарабатывает, на одежонку.
Заметно было, что Муна Гуай очень возбужден и разобижен.
— Ты сам сначала заимей дитя, которое бы плакало. Тогда у тебя будет много дней, чтобы радоваться и гордиться, хвастаться и бахвалиться, — сказал он, тыча пальцем в грудь Цэнгэлу.
Стыд и обида сжали мне сердце, в глазах от волнения потемнело. Я выбежала из дому. В лесу было холодно и сыро, с реки дул легкий ветерок. За спиной отчетливо слышались голоса спорящих мужчин. Раздался обидный, леденящий душу смех женщины.
По реке шел лед. Треск разламывающихся льдин был звонким и резким, словно кто–то большой и неуклюжий в огромных сапогах шагал по осколкам стекла. От этих звуков стало еще неприятнее. Под последними лучами заходящего солнца рельсы блестели, как серебряные нити.
Хлопнула дверь. Содгэрэл обняла меня сзади. Она пристально поглядела на меня своими внимательными, пронизывающими глазами, словно хотела понять, что — за бури бушуют в моей душе.
— Этот Жаргал, наверно, очень красивый, — со: вздохом сказала она, смотря на покрытую лесом вершину.
От ее слов я вздрогнула и посмотрела на свою новую подругу, приезду которой так недавно радовалась, сурово и сухо. Содгэрэл, конечно, не могла понять причину моей сдержанности. Она была целиком занята мыслями о человеке, которого ни разу в глаза не видела. Людям свойственно стремиться к лучшему, но ведь от добра добра не ищут. Нехорошо у меня было на душе. Женщина — это прежде всего мать. И, наверно, нечестно и глупо предпочесть отцу своего ребенка человека, которого даже не знаешь, который живет невесть где. Ведь ребенка ты носила под сердцем и дала ему увидеть белый свет. Я молча, одними глазами словно бы спрашивала Содгэрэл — неужели мои предположения окажутся справедливыми? А Содгэрэл тихонько вздохнула, взяла меня под руку и повела в дом.
— Сколько грустного в жизни. Вот мы с Нацагом хорошо живем, а все равно чего–то не хватает, — чуть не шепотом выговорила она, словно измученная долгими страданиями.
Чем больше я ее слушала, тем больше опасений у меня появлялось. Точно тьма застилала мой разум, и ничего в этой тьме нельзя было разобрать. Я знаю, каково жить без любви. Но я не могла понять эту женщину, которая по наивности, что ли, печалилась от счастья, мечтала об игре, в которой каждая ошибка может быть роковой. Содгэрэл шла, опустив голову, и в то же время явно следила за своей походкой.
— Мой Нацаг, конечно, ничего. Плохого о нем не скажешь. В работе он старательный. Хотя что в этом особенного? Стараться может всякий. Недаром говорят: вода к носу подойдет — и собака поплывет. Если нужда заставит, и я смогу себе чашку супа сварить.
Уже возле самой двери она доверительно и с печалью в голосе добавила:
— Тяжелая наша доля женская! Скитаешься, скитаешься за мужчиной бог знает где. А как сейчас хорошо в Улан–Баторе! Тополя в большом сквере на площади полководца, наверно, уже зеленые стоят. А здесь даже снег еще не сошел.
Человеку, детство которого прошло в большом городе, конечно, есть что вспомнить. Да что говорить? Стоит побывать там даже проездом, и то останется в памяти что–нибудь особенное, приятное.
Ускоренные курсы железнодорожников… Перед моим мысленным взором мои сокурсницы, девушки в пестрых платьях. Молодежная вечеринка. В тот раз Цэнгэл впервые обратил на меня внимание. Танцуя наш первый с ним танец, мы обменялись и первыми словами. Прижимая меня к своей широкой груди, он тогда сказал: «А я тебя знаю…»
Интересно устроено женское сердце. Стоило ему почувствовать, что парень хочет сказать что–то важное, как оно тут же тревожно и радостно забилось. Да, это были первые интимные, предназначенные только для меня слова мужчины. Цэнгэл пристально, с интересом смотрел на меня, а потом предложил: «Я провожу тебя?»
От мысли, что ко мне обращается мужчина, что вот я наконец достигла возраста, когда девушка становится предметом чьего–то внимания, во мне появилась уверенность, а в душе стало, как в широкой степи, легко и просторно. Я даже стала кокетничать: «А у меня уже есть провожатый».