Цэнгэл сидел молчаливый и мрачный. Морщинки на лбу говорили, что он напряженно думает. В такие минуты мне всегда хочется пожалеть мужа. Ведь ничего плохого он мне не сделал. Ни разу пальцем не тронул. Может, я все–таки недостаточно ценю любовь, скрытую в глубине его сердца, и напрасно терзаю мужа своими сомнениями?
Я разобрала постель и уложила Цэнгэла. Мужчины, конечно, сильные существа, но бывают минуты, когда они преклоняют перед нами, женщинами, колени, вызывая в нас сострадание и нежность. И Цэнгэл такой же. Сколько месяцев ходил он за мной, не решаясь сказать, что у него в сердце! История нашей любви знакома каждому деревцу в скверике, что возле центрального вокзала в Улан–Баторе. Не стерлись еще, наверно, наши следы на щебеночной дорожке в том скверике. Я не забыла тех дней, когда каждый из нас двоих стремился проникнуть в душу другого и разбудить любовь, и не знал толком, как это сделать, и терялся в сомнениях и догадках.
Я коснулась губами горячего лба Цэнгэла. От мужа сильно пахло перегаром. Этот запах вызвал во мне легкий приступ тошноты. Но голову мою сверлила одна мысль — может быть, я требую от Цэнгэла слишком большой любви, а сама недостаточно ласкова с ним и этим посеяла равнодушие в сердце мужа? Цэнгэл взглянул на меня бессмысленным, мутным взглядом и опять закрыл глаза. Я же, словно пытаясь увидеть и запомнить все светлое, что было в его облике, смотрела на него и с удивлением находила такое, чего не замечала все эти три совместно прожитых года. Вспомнив, что недавно собиралась с ним поругаться, осудила себя за это. С такими мыслями я легла, поцеловала Цэнгэла, прощая ему его грубость, обняла его широкую грудь, считая себя во многом виноватой, стала ждать от мужа любви и ласки.
А Цэнгэл, сбросив одеяло, отшвырнул мою обнимавшую его руку.
— Не тормоши меня! Отстань!
Я старалась думать только о хорошем. Мысль о том, что я наскучила ему, сковала меня страхом, и некоторое время я, замерев, лежала молча.
— Я тебе надоела, да?
— Не болтай, залезь под одеяло да молчи!
— Цэнгэл, скажи правду. Я ведь люблю тебя.
— Хватит! Говорю, не бурчи над ухом! Все тело болит. Отодвинься от меня! Хочется, чтобы тебя поцеловали? Сколько можно целоваться? Лучше покажи характер, чем жеманничать да кривляться. Вы с этой Содгэрэл вроде помехи человеку в жизни. Подругой мужчине быть вы не умеете.
У меня загудело в ушах, мурашки побежали по телу. Захотелось выпить холодной воды, чтобы загасить пылавший внутри огонь. Как же была я глупа, что принимала свое серое, безрадостное существование за полное счастье! И вот я лежала молча, поливая жгучими слезам и подушку. Никогда не думала, что ночь может быть такой длинной. В борьбе с отчаянием, в тщетных попытках преодолеть терзавшую душу боль провела я эту ночь. Все мои прежние надежды и ожидания показались мне смешными и наивными. В то же время я мучилась от того, что своей неуемной жаждой любви и ласки вызвала раздражение у человека, не привыкшего открыто выражать свои радости и обиды. Я даже шевелилась с каким–то трудом, словно на мне была неудобная одежда. Неужели нечем мне привлечь мужа, который с каждым днем все больше отдаляется от меня?
После той ночи уверенность, что я слишком бездумно и беспечно относилась к своей жизни и напрасно мучала ни в чем не повинного человека, поселила в душе тревогу. Теперь дни проходили ровной чередой, как верблюда в караване. Если вдруг мне случалось рассмеяться, то помнила я об этом целых десять следующих дней.
Наступило лето. После мутного весеннего половодья река вернулась в свои берега, оставив по сторонам илистые наносы, и теперь бежала вниз чистой голубой лентой. Зазеленела бескрайняя тайга. Запахло молодой листвой, из–под толстой належи бурой прошлогодней травы показались слабые зеленые побеги. Однажды, когда мы подравнивали насыпь и замеряли искривления шпал и путей, совсем рядом закуковала кукушка. Если возвращается что–то давно тебе знакомое, оно всегда оживляет измученную одиночеством душу. Так было и со мной. Услышав кукушку, я обрадовалась чрезвычайно.
— Кукушка! Вы слышите, кукушка прилетела! — воскликнула я.
Муна Гуай бросил на меня быстрый взгляд и пробубнил себе под нос:
— К дождю это.
Цэнгэл, не вынимая изо рта трубки, пристально посмотрел на меня и сказал:
— Ступай–ка домой да чайник вскипяти. Устала ты, похоже.
Нацаг, опершись о лопату, посмотрел на меня с сочувствием и жалостью и ласково улыбнулся.