— Совсем недалеко, Альбертас. Что нового?
— Жми сюда. Сию же минуту.
— Поздно.
— Не ломайся. Через пять минут жду!
Альбертас Бакис открывает дверь, распахивает объятия, здороваясь, сыплет французскими и литовскими словами.
Саулюс только теперь замечает, как помята его одежда; торопливо стягивает пиджак, вешает в передней, бросает взгляд на светлые брюки — на коленях зеленые пятна. Приглаживает пальцами волосы, опускается в мягкое кресло.
— Ты не удивляйся, Альбертас, что я так…
Но Альбертас его не слышит и ничего не замечает.
— Что пить будешь? Вино? Коньяк?
— Ничего.
— Как так ничего?
— Не предлагай, — Саулюс, зажмурившись, качает головой; от одной мысли о вине становится плохо, он боится, как бы не пришлось бежать в туалет…
— Кофе нету. Чаю?
— Только покрепче.
— Может, перекусить чего-нибудь?
— Неплохо бы, — у Саулюса урчит в животе, кажется, там засел хищный зверь.
— Жалко, Ядвиги нету.
Саулюс рад, что Альбертас один: можно успокоиться, не придется прикрывать руками запятнанные брюки, не надо бояться расспросов, сочувственных или осуждающих взглядов Ядвиги.
Саулюс не думает ничего дурного о жене Альбертаса: это бойкая, может быть, чуть капризная женщина за сорок, отнюдь не собирающаяся стареть. Если в молодые годы Ядвига однажды и показала норов — неизвестно почему забрала дочку и ушла к матери, живущей около Острых ворот, то позднее сама призналась: ах эти художники, по сей день я их не пойму. Так что целых пять лет — ничего в ней не осталось, что бы напоминало о былом, — Саулюс проводил в этой комнате дни и ночи, часто не замечая, когда занимается утро и когда наступает вечер. Здесь прозвучала и та пощечина. Он тогда рассвирепел, поклялся, что никогда не забудет ее и не простит; а сейчас качает головой — как надо было тогда взять руку матери и поцеловать.
Альбертас ставит на низенький столик тарелку с двумя бутербродами. Мужской рукой нарезанный хлеб и колбаса. Огурец кружочками.
— Что есть, тем и угощаю. Была бы Ядвига… В командировке в Москве, завтра вернется. Говоришь, ни капли не будешь? А я-то думал, отметим как положено.
— Что это мы должны отметить? — с набитым ртом спрашивает Саулюс.
— Мало ли причин. Вот ты! Давно у меня не был. Кроме того… Кстати, где ты пропадал? Я тебе все звоню да звоню.
Кусок застрял в горле.
— Почему я вдруг всем понадобился?
Альбертас наливает в бокал вина, отхлебывает, снова ставит.
— Могу тебе признаться, Саулюс, заключил я одну сделку. Не окончательно, но дал слово. Ты ешь, Саулюс, этот бутерброд тоже.
— А почему ты не?..
— Я только что… Не слышишь запаха яичницы? Когда я один, всегда яичницу жарю.
Альбертас встает, скрещивает руки на груди, по-детски прикусывает нижнюю губу, снова садится.
— Очень бы хотел, чтоб ты меня правильно понял. А все-таки, может, одну рюмочку…
— Говори, Альбертас.
Саулюс кладет недоеденный бутерброд на тарелку, смотрит на Альбертаса, растерянного, нерешительного, каким ни разу его не видел. Куда-то подевались его остроумие, беззаботность. Не тот уже Альбертас, ей-богу…
— Говори.
— Ты меня знаешь, Саулюс, мы старые друзья. Может, только мы и остались близкими друзьями из той славной компашки. Правда, еще Йонелюнас. Только что получил от него письмо из деревни. Радуется, что начал крупное полотно.
— Заезжал ко мне. Вчера.
— Вацловас? Странно. Как он там?
— Прости, я перебил.
— Старые наши приятели… Одни остыли и отвернулись, другие, плюнув на все, забрались в свои берлоги, третьи спились и погубили талант. Были и такие, сам знаешь, имен называть не стану, кто вовремя спохватился и крепко стал на ноги, сейчас они задают тон всей живописи. Да, да… Я не говорю: тогда мы занимались ерундой. Это были годы юности, годы поисков, годы пороха и огня. Ты согласен со мной, Саулюс?
— Говори.
Саулюс впервые за весь день забывает свою боль, спокойно берет стакан чая, пьет, наблюдая за Альбертасом и повторяя про себя: не тот уже Бакис, не тот…
— Так вот, не у всех у нас было этого пороха поровну, и не все сберегли его сухим. Буду говорить о себе. Скажу начистоту, надоело кривляться — больших надежд на себя не возлагаю и горы сворачивать не собираюсь.
— А кто знает, Альбертас… Погоди, погоди, позволь мне… кто знает, когда пробьет твой час. Кто это может сказать? Какой критик посмеет сказать, что твоя песенка уже спета?
— Я сам себе пророк. Я сам! И думаю, у меня есть право сказать себе правду.