— Мама, я была у Симы в костеле!
Мать чистила молодую картошку.
— Носишься день-деньской, хоть бы мне помогла.
— Я правда была в Симином костеле.
— Не говори чепухи. За Гедре бы посмотрела, чтоб не ушиблась.
— Но, мама…
Нож в руке матери наконец застыл. Она пристально посмотрела на Кристину.
— О каком костеле ты болтаешь?
— О Симином. Мы туда заходили.
— Вы… вдвоем?
— И Симин дедушка тоже. Симин дедушка велел нам на улице подождать, но как только он вошел, мы — за ним!..
Недочищенная картофелина упала в корзину. Мать подняла ее, подержала, все как-то чудно глядя на Кристину, потом снова стала чистить, тщательно выскабливать глазки.
— Больше не ходи туда, не надо.
— Почему, мама?
— У них другая вера. — Швырнула картофелину в кастрюлю и добавила: — Сима другой веры. У нее другой бог.
— Как это другой бог?.. Мама!..
— Еще раз повторяю: у Симы другой бог.
— Но ты же говорила, мама, что бог один.
— Конечно, один. Скоро ты пойдешь к первому причастию и ксендз все тебе объяснит.
Кристина долго думала. Даже лепет Гедре не мог отвлечь ее от этих мыслей.
— Мама.
— Что еще?
— А какой бог у Риха?
— Господи, она опять за свое. Перестань, а то возьму ремень и как перетяну!
Мать вечно грозилась перетянуть ремнем, однако ремень был у отца.
— Костел Риха за площадью, я видела.
— Может, и в кирху ты уже успела пробраться?
— Нет, мама. А бог Риха тоже другой?
— Другой, другой. Говорю тебе, перестань.
— Так сколько всего богов?
Выведенная из терпения, мать встала и топнула босой ногой.
— Я этой стене говорю или тебе? Один бог, разиня! Выведешь ты меня из терпения. А может, от отца наслушалась? Тот тоже любитель всякую чушь нести.
Отец мостил шоссе, возвращался вечером разбитый, едва держась на ногах, и, поужинав, валился в постель. Правда, за столом все чаще пахло мясом, в праздничные дни появлялась белая булка, пыхала, открываясь, бутылка с пивом, и задубевшие пальцы отца держали пенящийся стакан.
— После такой каторги имею я право хоть в воскресенье горло ополоснуть?
— Имеешь. Кто говорит, что не имеешь.
— Кристина, шуруй к Файфику еще за одной бутылкой. Гулять так гулять. Скажи, отец просит.
— Нет, нет! — всполошилась мать. — Лучше я сама.
В то лето, такое знойное, шумное, Рихард с Родниковой улицы вместе с родителями уехал в Германию, а Сима угостила Кристину мацой и сказала, что осенью поступит в пионеры.
— Держи куклу, — сказала Сима. — Держи у себя.
— Отдаешь?
— Я больше с куклами не играю. Я уже большая, пойду в школу, мне купили рояль.
Кристина только теперь увидела, что Сима куда старше ее, и ей стало грустно. Но могла ли она подумать — да и кто мог подумать? — что через год, таким же знойным летом, дом Симоны за дощатым забором опустеет. И люди будут говорить, что все дома вокруг площади Свободы будто вымерли. Мать перестанет выпускать Кристину на улицу, с соседками будет разговаривать только шепотом, а отец опять, как в прошлые годы, будет молча сидеть в конце стола, положив заросший щетиной подбородок на стиснутые кулаки. Лишь изредка скрипнет зубами.
— Мама, куда подевалась Сима?
— Не спрашивай.
— Мама…
— Говорю, не спрашивай.
Отец рывком встал из-за стола, разинул рот, словно задыхаясь, и снова шмякнулся на место.
В середине сентября мать родила Кристине еще одну сестренку, Виргинию, но такую уж реву-корову, такую слабенькую, что всех, насмерть замучила. Кристина тоже хлебнула горя, некогда ей стало бегать по двору. Если улучит свободную минутку, вытащит из-под кровати Симину куклу, переоденет, покачает на руках.