— Наверно.
— Я точно говорю. Так чего тебе там?
— Надо.
— Но! — подхлестнул дядя лошадей.
Долго ехали молча. Только грядки телеги поскрипывали, тарахтели колеса, постукивали вальки. Наконец дядя натянул вожжи и спросил:
— Тут сойдешь?
— Тут. Спасибо, брат.
— Может, хоть теперь скажешь, зачем приехал?
— Надо.
Дядя зло огрел кнутом лошадей, и телега укатила, оставив на обочине растерянную Кристину и улыбающегося отца. Когда осела пыль, отец схватил дочку за руку, словно собираясь повести ее за собой, однако тут же согнулся вдвое и глубоко закашлялся. Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос ольшинами, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.
— Тут, Кристина, — наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей. — Тут, Кристина, было наше местечко.
Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.
— Можно его есть?
Отец не повернул головы. Он стоял без шапки, и теплый ветерок трепал его редкие, жидкие волосы.
— Ты помнишь, Кристина, как мы той осенью отсюда уезжали?
Кристина пожала плечами. Она жадно уплетала хрустящие листики щавеля.
— Как мы домой вернемся, папа?
Отец снова закашлял, долго хватался за грудь, а когда отдышался, побрел по заросшей тропинке, мимо куч битого кирпича и обугленных деревяшек, подошел к печной трубе, уперся рукой. Долго стоял так.
— Будто не было ничего, будто не жили… на этом магните.
Месяц спустя отец умер. Выплевал легкие и задохнулся, говорила соседка, а мать, исхудавшая, осунувшаяся, раскачивалась всем телом, как старуха: уж столько намучился, бедняга, столько намучился, что врагу своему такой смерти бы не пожелала. Кристина знала: отца зарезал рак.
— …Теперь я понимаю, почему ты мне говоришь, что я счастливая, — прошептала Индре. — У меня есть ты, есть папа.
— Конечно, это главное твое богатство.
— А у тебя, мама…
— У меня ведь есть ты. И твой папа.
Индре помолчала, глубоко вздохнула.
— У тебя есть мы с папой, зато нет мамы… Странная жизнь, правда?
Кристина обняла девочку, привлекла к себе.
…Как будто страшенная гора навалилась: дни стали один другого тяжелее, без малейшего просвета. Год за годом куски считали, старую одежду перешивали, латали да штопали, в школу даже в слякоть ходили в дырявых башмаках. Конечно, горе да заботы — для матери, а для Кристины и ее сестренок — и солнце сияло, и птицы щебетали. Хорошо детям, в голове ветер гуляет. Холодную картошку засунут в рот, и порядок, и убегают к озеру или на улицу. А у матери сердце разрывается, мать не знает, за что и хвататься. И вот с нового учебного года они вчетвером перебрались в комнатенку рядом с кухней — две широкие кровати, между ними столик, едва пролезешь, — а в комнату побольше пустили трех школьниц. Их родители, крестьяне, привезли для них не только кроватки, но и мешки с картошкой, корзины с мукой, шматки мяса, буханки хлеба. Готовь, хозяюшка, корми, но и присматривай, чтоб за книжками сидели, чтоб не носились по городу как оглашенные; в твои руки отдаем, доверяем. Мать обещала, а у Кристины с сестренками от запахов, доносящихся из широкого шкафа в коридоре, слюнки текли. Казалось, никогда они не были так голодны, как теперь. Мать готовила обед для своих жилиц, их первыми, будто гостей дорогих, усаживала за стол, а потом со странным, даже виноватым вздохом: «Ах ты, господи…» — черпала из этой же кастрюли и для дочек. Иногда даже по крупице масла выдавала, по кусочку мяса. И все: «Ах ты, господи…» Ее господь был щедр к голодным ртам. Увы, недолго, всего полтора года. На краю города школа открыла интернат, и всех «бездомных» учеников собрали, поместили туда. Кристина с сестрами снова вернулась в большую комнату, а мать опять ломала голову: как жить будем?
Росли девочки, росли и мамины заботы.
— Кристина, ты слышишь, Кристина? — мать подсела к столу, подождала, пока дочка оторвет глаза от учебника. — Где Виргиния с Гедре? Вечер-то поздний.
— Ничего не сказали.
— Даже тебе ничего не говорят.
— Нет.
— Почему, Кристина?
В голове Кристины быстро-быстро завращалась формула теоремы тангенсов, которую она только что перечитывала.