Марцелинас опять обещал. Он, как всегда, казался твердым, несгибаемым, прямым, как всегда был готов с головой нырнуть в омут жизни, чтобы извлечь из него правду. Однако Криста знала: пройдет неделька-другая, и Марцелинас успокоится, снова засядет за свои бумаги, книги, словари, снова станет закрываться по вечерам на кухне и засиживаться допоздна. Как-нибудь тихонько прокрадется Кристина в одной сорочке, уже малость поспавшая, он вздрогнет, улыбнется… Да, он же не виноват, что у него нет могучего дяди, который бы снял трубку и звякнул куда надо. Нет у него и богатого отца, который выложил бы тысчонок десять — покупай «жигуленок» или подмажь кого надо насчет квартиры… Нет у него и тестя с тещей, которые бы как-то поддержали зятя. Но даже будь у него такие благодетели, Кристина уверена, — он оттолкнул бы их щедрую руку: «Спасибо, я уж как-нибудь сам…» Он был гордым, несчастным упрямцем, и Кристина нередко жалела его как не по годам вытянувшегося подростка, который всем мешает, спотыкается на ровном месте. «Будь Марцелинас оборотистее, не такая была бы у вас квартира», — сказала как-то Марта Подерене. Сказала без задней мысли, и Кристина не обиделась. Она блаженствовала в теплой гостиной Марты, расслабилась, положив руки на бархатные подлокотники кресла: сидеть бы так и сидеть, забыв свой дом, все на свете забыв… «Да не умеет он…» — вроде бы пожаловалась. «А кто умеет?» — «Твой-то в министерстве работает, пара пустяков». — «И там никто ничего не сунет, если будешь бездействовать. Везде потасовка».
Ах, будь Марцелинас оборотистее — Кристина ловила себя на том, что уже сама так думает.
В тот день вышла она после работы на мартовский морозец. На улице еще было светло, хотя небо заложили тучи, по-видимому, перед оттепелью. В витринах магазинов горел свет, широкий тротуар был запружен людьми. Насидевшись за день в духоте (семь женщин в одном кабинете), одурев от заполнения сводок и всяких форм, Кристина шагала медленно, дышала глубоко и думала о предстоящих делах. Возьмет из садика Индре, через весь город дотащится до вязальщицы, потом заскочит в хозтовары, затем поищет для девочки весенние туфельки, забежит в аптеку, в гастроном… И всюду давка, всюду длиннющие очереди; сумки в обеих руках будут все тяжелее, и Индре начнет хныкать от усталости…
Услышала приближающиеся шаги, с ней кто-то поравнялся. Она остановилась, взглянула. Это был Паулюс.
— Я тебя увидел, Криста…
— Как ты тут очутился, Паулюс?
— Учусь, на заочном. Уже третий год.
— Математика?
— Хочу закончить… Я тебя позавчера на улице неожиданно заметил.
— И не заговорил?
— Шел за тобой и боялся… Прости, что я так… Потом ты вошла в этот дом, и я понял, что ты здесь работаешь, в этом институте.
— Из тебя бы получился неплохой шпик, Паулюс, — проронила Кристина, и от этих слов ей самой стало не по себе.
Паулюс схватил затрепанный конец выбившегося шарфа и неуклюже стал засовывать его под лацкан осеннего пальтеца.
— Может, зайдем куда-нибудь, Криста. Мне бы очень хотелось хоть двумя словами с тобой перекинуться…
Криста поняла, что Паулюсу стоило немалых усилий заговорить с ней, воскресить то, что давно уже сплыло… Сплыло?… — екнуло сердце.
— Я в садик спешу, меня Индре ждет.
Лицо Паулюса напряглось.
— В другой раз, Паулюс.
— Сегодня вечером я уезжаю. Я все откладывал… Завтра уроки.
Ах, как хотелось Кристине поднять голову, приосаниться, посмотреть ему прямо в глаза, чтобы Паулюс без слов понял: она счастлива… Счастлива! Увы, она была не в силах это сделать, не могла. Чувствовала, как приливает к лицу краска.
— Проводи до троллейбуса… Нет, вот тут кино, может, в фойе не будет народу.
И впрямь, просторное и прохладное фойе пустовало. Они остановились у окна. О чем говорить? Кристина начала первой:
— Жизнь сильнее нас.
— Жизнь?
— Ты, конечно, другой, но я… Зачем ты ждал меня? Зачем теперь подошел?
Паулюс шевельнул плечами, словно сбрасывая с них каменную глыбу.
— Хочу тебе сказать, Криста. Если что-нибудь… Если что-нибудь случится в твоей жизни… Нет, нет, я тебе этого не желаю, не думай так…
Он поднял к груди руки, но руки тут же бессильно упали.