— Вот это да — Заячья губа слегка утратил боевой пыл. — А ты чего, тоже местный? В какой школе учишься?
— В пятой.
— Ну ладно, бить мы тебя пока не будем. Читать умеешь?
— Умею.
— А я до сих пор не научился, — загоготал парень. — Почитай нам вслух. Отличная книжка про шпионов.
— Ну и пожалуйста, — обрадовался я. — Я про шпионов и сам книжки люблю.
Будущие бандиты уселись около кровати, завороженно слушая рассказ про храброго чекиста и вражеского разведчика.
— Вот ведь, Бляха, — вздохнул заячья губа. Был бы у меня пистолет, я бы я бы такое сделал… А ты где так здорово читать научился? Здесь у нас лежал один вроде тебя, только его перевели в другую палату.
— А как его звали? — спросил я, чувствуя, что заранее знаю ответ.
— Не помню, Пашкой, кажется. — зевнул парень.
После завтрака я подошел к санитарке, сидевшей в больничном коридоре.
— Тетенька, а вы случайно не знаете, где здесь Павел Чумаков лежит, мы с ним в одном классе учимся.
— Дружите что ли? Дело хорошее. Вон в той палате, около лестницы. Только если он спит — не буди, а то он совсем слабенький, бедняжка.
Я приоткрыл дверь оказался в комнате, пахнущей хлоркой и эфиром, тоскливым больничным ароматом. На койке около окна лежал Пашка, я поначалу его не узнал, детское лицо его осунулось, розовые щеки побледнели.
— Ой, привет, — он вздохнул и повернулся на подушке. — Ты чего, тоже заболел?
— Привет, Пашка. Я вроде отравился чем—то. А ты как себя чувствуешь?
— Да ничего, слабость только. А что в школе делается?
— Все нормально. Вот будет праздник строя и песни. По математике — дроби проходим.
— А к нашему дереву ходите?
— А как же. Почти каждый день.
— Везет вам. А я, боюсь, уже не попаду. Пока выпишут, глядишь дожди пойдут и холодно станет.
— А ты выздоравливай поскорее. Уже все учителя говорят — вот был бы Чумаков, он бы вам всем нос утер.
— Спасибо. — Пашка устал от разговора, лоб его покрылся испариной. — Я посплю немного, ладно?
— Ага, я еще вечером зайду.
— Да, — Пашка как-то напрягся. — Ты Любе передай, пусть заходит.
— Передам, — сказал я, чувствуя угрызения совести. — А Галя Бузакина тебя навещает?
— Заходит, — улыбнулся Паша. — Слушай, он приподнялся на кровати. — Пуховой обязательно привет передай, ладно?
— Конечно, Паша. — Почему-то мне стало стыдно, я понимал, что меня скоро выпишут, а он останется лежать в этой больничной палате.
Через несколько дней Заячья губа вылечился и был выпущен на свободу. Меня поили хлоридом кальция, димедролом и делали уколы. Через неделю болезнь отступила.
Когда меня выписывали, врач объяснил, что узбекский виноград был спрыснут какой-то вредной химией для избавления от насекомых, а вместо насекомого жертвой химикатов оказался я. Но беспокоиться уже не о чем, потому что отек спал, яд вышел из организма. Вот только аллергические реакции могут остаться.
Бабушка кивала головой, а я не выдержал и спросил: «А что там с Пашей Чумаковым?»
— Чумаков? Мы делаем все, что можем, — нахмурился врач.
— А когда его выпишут? — не унимался я, чувствуя себя предателем. С одной стороны я хотел, чтобы Пашку поскорее выписали, с другой…
— Боюсь, что с окончательным диагнозом подождать, — нахмурился доктор.
— Веди себя прилично, — рассердилась бабушка. — И не отвлекай доктора от работы.
— Куртку одень, похолодало, — бормотала бабушка. Меня поразил холодный, прозрачный воздух и ощущение бесконечности пространства. По улице куда им вздумается шли люди, понятия не имея о том, что творится за кирпичными больничными стенами..
Класс наш начали готовить к празднику строевой песни, и обнаружилось, что петь хором и маршировать я совершенно не умею. Наша новая пионервожатая, тоже Люба, в коричневом платьице, хлопчатобумажных колготках и прыщами на лбу, оказалась прирожденной комиссаршей.
— Левой, Левой. — Визжала она. — правой. — Тех, кто ошибется не примут в пионеры. Равнение направо. Шагом марш! Запевай!
После репетиции я подошел к Любе Пуховой.
— Привет, — она улыбнулась мне. — Выздоровел?
— Люба, — я сделал над собой усилие. — Ты знаешь, я в больнице Пашку видел.
— Ой, правда? Как он там? Скоро вернется?
— Не знаю. Похудел немного. Сказал, что будет рад, если ты его навестишь.
— Слушай, какая же я нехорошая, — Люба покраснела. Все собиралась, да так и не сходила. Стыдно.