ее, что завтрашний день у меня немного занятий и я скоро могу отделаться. И мы расстались. Назавтра Сталин пришел ко мне ровно в назначенный час. Желая поближе узнать молодого человека, а еще больше -- проникнуть в бугорную его тайну, я решился предложить ему разные роды искушений, и между прочим шипучую влагу, развязывающую язык. Но к удивлению моему, смешанному впрочем с удовольствием, от живой воды он отказался, а от разного рода других водиц отведал по полурюмке. Надобно было прибегнуть к мерам более утонченным. С этою целью я взял на себя роль простачка и пустился рассказывать о себе всякую всячину. По крайней мере, вежливость, думал я, заставит его отплатить мне подобною же откровенностью. Но и этот способ поймать его на удочку имел небольшой успех. Он тоже рассказал свою историю, но такую обыкновенную, что даже моя собственная была перед нею настоящим романом. А о Панином бугре, злодей, хоть бы полслова. Нет, подумал я, птичка хоть и молодая, но верно себе на уме. Станем ждать всего от времени. Авось он опять потеряет свой бумажник, и я найду новые иероглифы, более прозрачные. Но как ни обмануто было мое ожидание на откровенность Сталина, я все-таки душевно полюбил его. В его характере и образе мыслей было столько самостоятельности, что не будь он 22 лет и только столоначальником, можно было бы принять его за человека, который жил недаром на свете. Порою только в разговоре проскакивали у него резкие выражения, отзывавшиеся насмешливостью, но, очевидно, против воли, потому что он в ту же минуту или старался смягчить свою фразу, или переменял разговор, как бы опасаясь поддаться увлечению. Нечего говорить, что свидания наши были довольно часты. У меня была порядочная библиотека на русском и французском языках, а у него было много охоты читать. Заметив из слов его, что он жалеет о незнании им иностранных языков, я предложил ему учиться по-французски. Он благодарил меня с такой живостью, что я заранее ожидал найти в нем усердного ученика. И в самом деле, успехи его были удивительны. В короткое время он мог уже читать французские книги. И я, право, не постигал, как он, между службой и занятиями, находил еще время для своих прогулок. Не проходило дня, чтобы он в известное время не сидел на бугре, и иногда довольно подолгу. На шутки мои об его любимой прогулке он отвечал тоже шутками, и когда, бывало, я ловил его на месте, у него как раз являлась в руках какая-нибудь книжка или картинка с заречным видом. Но знакомство с Сталиным не мешало мне от времени навещать и других моих знакомых. Особенно я любил бывать у старика Горина, отставного чиновника, благородного, умного, но упрямого в высшей степени. Стоило ему что-нибудь однажды взять в голову, и никакие человеческие силы не могли извлечь его из предубеждения. Оттого все жители нашего города у него были разделены на три разряда: одних он любил и готов был пожертвовать для них всем на свете; других ненавидел, хотя -- к чести старика -- ненависть его не доходила до желания зла; о третьих же он молчал, как не заслуживших ни любви его, ни ненависти. Я познакомился с ним по случаю письма, которое он привез мне от одного моего знакомого из России. Надобно сказать, что Горин не более двух лет приехал в Т., желая принять в опеку сироту, дочь любимой им сестры. Разные обстоятельства по долгам и наследству удерживали его в Сибири, хотя он никак не прочил себя в Т. Племянницу свою он любил, как отец. И точно, нельзя было не любить этой милой девушки. С чрезвычайно приятной наружностью, Оленька соединяла столько милого в характере, что ( грешен человек) мне не один раз приходило на мысль связать судьбу ее с моей. Но верный своему правилу -- все делать с обоюдного согласия, -- я ждал времени, когда Оленька будет ко мне неравнодушна. Но или сердце ее еще не созрело для чувства любви, или идеал ее был совсем в другом роде, не подходивший к моей особе, только долгое время я не мог получить от нее ничего кроме особенной, почти даже родственной ласковости. Она обращалась со мною, как с братом, и не скрывала от меня ничего. Да, кажется, и скрывать было нечего, особенно от такого проницательного человека, каким я считал себя в то время. Раз вечером, соскучившись моим одиночеством, я вздумал навестить Горина -- поспорить с ним и поболтать с Оленькой. Старика не было дома. Оленька приняла меня с обыкновенной своею ласковостью. -- Вы нынче совсем забыли нас, Николай Алексеевич, -- сказала она, усаживаясь подле меня на диване. -- Дядюшка начинает даже хмуриться. -- А вы, Ольга Николаевна, верно, были так добры, что постарались разгладить его морщинки. -- Кажется, нечего сомневаться в этом. Только все-таки лучше, что вы пришли. А то, право, я была бы в большом затруднении -- чем наконец оправдать вас. А скажите, пожалуйста, где вы были? Неужели все время сидели дома? -- Где был я? Спросите лучше -- где я не был? Есть ли хоть вершок земли в окрестностях, который бы я не осмотрел тысячу раз. -- Ну а какое же место имело удовольствие видеть вас чаще прочих? Мне хотелось бы сделать комплимент вашему вкусу. -- А вот, например, Панин бугор. Что вы на это скажете? Оленька живо повернулась. -- Панин бугор? Фи, какое прозаическое место! Пустырь, на котором нет даже порядочной зелени; а чтоб дойти до лесу, надобно запастись другими башмаками. -- Зато сколько там картин совершенно идиллических. -- Да, это правда, -- вскричала Оленька, засмеявшись. -- Каждое утро и вечер ваш любимый бугор стонет от мычания идиллических животных. -- А что вы скажете о картине города и реки, которую можно видеть с бугра? -- Согласна, что картина не дурна; но ею можно пользоваться и с Береговой горы. -- У вас, верно, есть какое-нибудь предубеждение к бугру. Хорошо, что не все разделяют его с вами. -- А разве нашелся еще какой-нибудь любитель вашей идиллической высоты? -- Да, и очень интересный любитель -- молодой и любезный, которого я почти каждый день встречаю на бугре и, что удивительно, всегда на одном месте... Но что это вы обронили, Ольга Николаевна? -- спросил я, увидев, что Оленька ищет чего-то на ковре у стола. -- Так, пустяки... Мне показалось, что светила иголка, -- отвечала Оленька с живым румянцем, вероятно от наклонения. -- Так извольте видеть, -- начал я, возвращаясь к предмету разговора, -- вкус мой не так дурен, как вы думаете. -- Не буду спорить с вами хоть потому, что о вкусах не спорят, -- отвечала Оленька. -- Но все-таки вы позволите мне сразиться теперь с вашим дядюшкой. Он тоже почему-то не жалует Панина бугра. Но что мне до этого. С таким союзником, как Сталин, я надеюсь одержать блистательную победу. Сказав это, я посмотрел на Оленьку, желая узнать -- одобрит ли она мое намерение. Потому что милая девушка не совсем жаловала наши вечные споры. Представьте же себе мое удивление, когда я увидел, что лицо Оленьки, за минуту горевшее таким ярким румянцем, теперь покрыто было смертной бледностью. Но только что я хотел спросить о причине такой перемены, в передней послышался голос Горина. Оленька спрыгнула с дивана и шепнув мне почти испуганным голосом: "Ради Бога, не поминайте о бугре перед дядюшкой", -- побежала встречать старика. Я посмотрел на нее с удивлением. Между тем как Горин вешал свою шинель и снимал калоши, вдруг мысль об одном иероглифе блеснула в голове моей. Те-те-те! Уж не это ли старый черт дядюшка! Ай да Оленька! Тьфу, пропасть, какая у меня проницательность! Приход Горина прервал мои догадки. Побранившись вместо здорованья, мы сели за шахматы, до которых старик был большой охотник, а Оленька стала готовить чай. -- Да что это с вами, Николай Алексеич, -- вскричал Горин, когда я, в раздумье от всего слышанного и виденного, сделал один глупейший ход. -- Вы как будто в первый раз взяли в руки шахматы. Ходите слоном по-конски. -- Извините, Иван Васильевич, -- отвечал я, приходя в себя. -- Я немножко расстроен сегодня. -- Ну, так давно бы и сказать об этом, чем заводить пустую игру, -- сказал старик, мешая шахматы. -- А можно узнать, что за причина вашего расстройства? Не зная, что отвечать на вопрос Горина, я решил соврать немножко. -- Да так... дела... по службе... -- отвечал я, ставя мысленно между каждым словом несколько точек. -- Эх, Боже мой. Не люблю я этих полуобъяснений. Надо или все говорить, или молчать. "Вот тебе и Панин бугор!" -- подумал я, стараясь приискать что-нибудь похожее на правду хоть столько же, сколько иной перевод на подлинник. -- Да, видите ли, почтеннейший Иван Васильевич. До меня дошел слух, что мне назначается дальняя командировка, а мне, право, не хотелось бы оставлять свой теплый угол. Старик посмотрел на меня как будто с удивлением. Ну, теперь его очередь кручиниться, подумал я. Ведь когда я уеду, кто же с ним будет играть в шахматы. -- Стыдись, молодой человек, -- сказал, наконец, Горин серьезно. -- У нас, кто поступает на службу, тот принимает присягу, а, принявши присягу, грешно и стыдно отнекиваться. Вот тебе и пожалел! что мне было делать? Оставалось только молча проглотить пилюлю и в утешение разве взглянуть на проклятый бугор. Старик еще несколько времени мылил мне голову, и только благодаря заступничеству Оленьки, которая вовремя ввернула старику стакан чаю, мне удалось несколько посушиться после неожиданной бани. Нечего говорить, что я не замешкался. Старик и прежде не имел обычая кого-либо удерживать, а теперь и подавно. Не задолго перед уходом, когда Горин зачем-то вышел в другую комнату, я успел обменяться с Оленькой несколькими словами. -- Признаюсь, Ольга Николаевна, сегодняшний случай сильно поколебал во мне убеждение о прелестях Панина бугра. -- Но, ради Бога, скажите откровенно, Николай Алексеевич! Вам все известно? -- прошептала Оленька, сильно сконфузившись. -- Ровно ничего, Ольга Николаевна, или разве только одно то, что господин Сталин выходит преопасный человек. Оленька сконфузилась пуще прежнего. -- Вы его знаете? -- спросила она после некоторого молчания, не смея поднять глаз. -- Не только знаю, но на беду свою люблю его как родного брата. -- На беду? -- Да, Ольга Николаевна. Но об этом после. Завтра, если вам угодно, я явлюсь к услугам вашим. Тут вышел старик. Простившись с Гориным, я отправился домой, вы думаете, или к окаянному Сталину? ничего не бывало, а на проклятый бугор, прямо к известному месту. Мне хотелось сделать топографическую проверку, чтобы подтвердить свои догадки. И точно. С того самого места, где сидел Сталин, можно было провести прямейшую линию к окошкам дома Горина, который стоял у бугра. Как я ни любил делать открытия, но при подобной находке страсть моя к любопытству сделала удивительно-кислую гримасу. Хорошо еще, что Оленька была ко мне только ласкова; а то я готов был с Панина бугра прыгнуть прямо в Захарьевскую улицу, в квартиру Сталина, и решить с ним дело огнем и мечом. Но и теперь я не останусь неотомщенным. Завтра же поймаю молодца на месте преступления и заставлю его не один раз провалиться сквозь бугор в преисподнюю. Ай да смиренники! Да они этак, пожалуй, поцелуются у нас под носом, а мы со старым чертом дядюшкой и не заметим этого. Одним словом, я тогда был так сердит, что еще немного -- и я бы скомкал весь Панин бугор и бросил его в голову Сталину. На другой день, в урочное время, я сидел уже в засаде, выжидая моего любезника. Не хочу говорить, сколько в ожидании его я пролил крови, душа комаров, которые, как бы проникнув в злые мои намерения, налетели на меня с целой округи. Но эта борьба спасла Сталина. Потому что, когда он явился на свое место, я был уже так утомлен, что не имел сил даже дать ему сзади толчка по направлению вниз горы. Наконец сообразив, что крутые меры редко удаются, я решился напасть на него другим образом. Незаметно подошел к нему сзади и положил руку к нему на плечо. Кажется, в руке моей не было ни капли электричества, но тут она сделала чудо. Сталин так вздрогнул, что я невольно сделал шаг назад. -- Ах, это вы, Николай Алексеич, -- сказал он, стараясь скрыть свое замешательство, а может быть, и досаду.-- Признаюсь, вы порядочно испугали меня. Эге, приятель, подумал я, коли одно простое рукоположение так тебя испугало, посмотрим, что с тобою будет, когда я стану колотить тебя прямо в сердце. -- Но скажите, пожалуйста, Александр Петрович, -- сказал я, принимая вид самого простодушного человека в свете, -- что за удовольствие находите вы сидеть каждый день на одном и том же месте. -- Так... прихоть, если хотите, ничего больше, -- отвечал он еще простодушнее. -- Что же вы видите отсюда особенного, -- продолжал я тем же тоном. -- Ведь не с закрытыми же глазами вы сидите. -- Что вижу? Взгляните сами, и вы верно не станете повторять вашего вопроса. -- Но положим, что я близорук, а очень желал бы знать, что там находится. -- Ну, я сказал бы вам: вот тут город, там река, а там заречье. -- Хм! Видно, у вас страсть к подобным ландшафтам. А если бы я был на вашем месте, я лучше бы смотрел вот на этот хорошенький домик, что прямо под нами. Сталин взглянул на меня с удивлением, смешанным, как мне казалось, с другим более тревожным чувством. -- Этот? С зелеными ставнями? -- спросил он, показывая совсем на другое строение. -- О, нет, а вон тот, что так весело глядит на нас двумя боковыми своими окнами. -- Что ж вы находите в нем особенного? -- спросил Сталин, смотря на меня с заметным беспокойством.-- Дом как дом, есть тысячи гораздо лучше. -- По форме так, -- продолжал я лукаво, -- а уж, верно, не по содержанию. -- Жаль, что содержание его мне неизвестно, -- отвечал Сталин, все не сводя с меня глаз. -- И я жалею об этом, потому что вы тогда имели бы предмет для созерцания гораздо интереснее, чем город, лес и заречье. -- Вы, верно, знакомы с жильцами этого дома? -- спросил Сталин после некоторого промежутка молчания. -- И очень. Если угодно, я отсюда познакомлю вас с ним, а коли хотите, так, пожалуй, и оттуда, -- отвечал я, показывая вниз. -- Благодарю вас. У меня и старых знакомств так много, что я едва успеваю поддержать их... А впрочем, не мешает знать --чей это дом? -- Дом этот, изволите видеть, одного почтенного старика Ивана Васильевича Горина, или лучше одной прехорошенькой девицы Ольги Николаевны Тиховой, которая приходится Горину ни более ни менее как родная племянница. Неужели вам никогда не случалось встречать ее? Кажется, вы любитель всего прекрасного. -- Может быть, и встречал, но, право, не помню,-- отвечал Сталин, жестоко муча свою шляпу. -- Ну, так я вам скажу, что девушка ни дать ни взять -- прелесть. Правда, мне не годилось бы слишком хвалить ее, -- продолжал я, повертывая в сердце у него воткнутое шило, -- потому что г-жа Тихова скоро должна будет переменить свою фамилию на Соловьеву; но в качестве жениха, кажется, похвалить немножко позволено. Можете себе представить, какое действие произвела моя ложь. Вся кровь кинулась ему в лицо, а потом отхлынула к сердцу. Бледный как полотно, Сталин посмотрел на меня сверкающими глазами, и так страшно, что я за него испугался. -- Так вы... жених... этой... девушки?--спросил он, едва выговаривая. Я решил ослабить впечатление. -- То есть кандидат в женихи, если вам угодно,-- отвечал я с улыбкою. -- Формального предложения еще не было. -- А скоро... можно будет... вас поздравить? -- снова спросил Сталин так же невнятно. -- И этого не могу вам сказать, -- отвечал я. -- Дело в том, что при всем моем старании я до сих пор не мог, еще снискать полного расположения. А без взаимности, согласитесь сами, что за женитьба. Легкий румянец заиграл на лице Сталина. -- Ваша правда, -- сказал он более ясным голосом. -- Брак без любви -- одно бремя. И тот варвар, по моему; мнению, кто, не получив взаимности, ведет девушку к алтарю. Последние слова сказаны были с особенной энергией. Сам ты варвар, подумал я. А любить без позволения дядюшки, хотя бы и старого черта, разве не варварство? -- Да, вы правы, -- отвечал я ему. -- Жениться без любви и искать в девице без согласия родных -- для меня две вещи равно неблагородные. Сталин снова смешался. Что, дядя, гриб съел, снова подумал я, в удовольствии от искусной парировки. Нет, голубчик, я ведь не кто другой. Со мной держи прямо, а не то разом на кочку наедешь. Надобно вам сказать, что в продолжении разговора я частенько поглядывал на известные окна. Какое-то предчувствие говорило мне, что они недаром смотрят на бугор, хотя и закрылись занавесками. Предчувствие не обмануло меня. К концу нашего разговора одна занавеска откинулась, и что-то вроде Оленьки показалось у окна. Этот призрак Оленьки поставил на окно горшки с цветами в каком-то рассчитанном порядке и скрылся. Я взглянул на Сталина. Он уже был в нескольких шагах от меня по дороге домой. Видел ли он эти горшки, я не знаю; знаю только, что он шел ахиллесовым шагом. Я пустился догонять его. -- Погодите, Александр Петрович, -- кричал я ему вслед. -- Ведь нам по пути. Вместо ответа Сталин обернулся и что-то вроде: черт возьми, прошипело в воздухе. Разумеется, что я не обратил внимания на подобные пустяки и стал толковать Сталину о какой-то, не помню, французской книге. И мне было просторно истощать свое красноречие, потому что кроме "да" и "нет" он не сказал ни слова во всю дорогу. Проводив его до квартиры, я пошел домой переодеться, чтобы идти к Горину -- пошпиковать скромную Оленьку. Меня удержали обедать. Старик имел похвальный обычай после обеда вздремнуть часика два, и я воспользовался этим случаем, чтобы узнать всю подноготную. Не стану описывать своего разговора с нею. Скажу только, что с самым милым замешательством она призналась мне во всем. Я расскажу вам, в чем было дело, дополняя признание Оленьки исповедью Сталина, которую я услышал после. Родители Оленьки были из России. Отец ее Николай Иванович Тихов сначала служил на своей родине, но потом переехал в Сибирь, чтобы воспользоваться чином 8-го класса, дававшим в то время право потомственного дворянства. Верно, Сибирь ему понравилась, что он и по окончании срока сибирской службы решился остаться в Т. Семейство его состояло из него, жены и Оленьки. С порядочным жалованием, при строгой экономии Тихов жил не только безбедно, но мог еще каждый год откладывать малую толику на приданое единственной своей дочери. Все шло как нельзя лучше. Даже был в виду и жених Оленьке -- один молодой человек, служивший у отца ее помощником столоначальника. Вы, верно, догадываетесь, что этот жених был ни кто другой, как Сталин. Он часто бывал у Тихова и по делам службы и по расположению к нему начальника. К этому вскоре присоединилось еще и влечение более нежного свойства. Тиховы не без удовольствия видели искательство молодого человека, который, несмотря на свои годы, пользовался самой завидною репутацией -- и как хороший чиновник и как скромный молодой человек. Но пока не подавали еще ему никакого ободрения, может быть, более потому, что Оленьке было еще только 15 лет. Между тем молодые люди делали удивительные успехи в одном приятном занятии, называемом любовью. Не проходило дня, что б Сталин где-нибудь не раскланялся с Оленькой, а Оленька не послала к нему обворожительной улыбки. Молоденькая кокеточка (за Оленькой, как за всякой хорошенькой девушкой, водился этот грешок) находила тысячу случаев затронуть сердце молодого человека. Сегодня удивительно любезная, с постоянной улыбкою, завтра с опущенными глазками, или с сердитой гримасой, или наконец с маленьким капризом, смотря по ходу дел и по погоде, -- она всеми манерами умела обворожить Сталина. Так что наконец бедняжке стало невмочь, и он решился приступить к делу на законном основании. Признавшись Оленьке в своем намерении ( чувства его были ей давно известны)--он просил у нее позволения искать ее руки. Нечего сомневаться, что Оленька не противоречила. Выбран был день, признанный обеими сторонами за самый счастливейший для подобных начинаний, именно день рождения Оленьки. Но человек предполагает, а Бог располагает. Дня за два до назначенного срока с матерью Оленьки, женщиной полнокровной, сделался удар. Сколько медики не истощали усилий возвратить ее к жизни, провидению не угодно было наградить их стараний. Тихова умерла. Отец Оленьки, горячо любивший свою жену, был совершенно убит своей потерей. Не слушая никаких убеждений, он каждый день ходил на могилу жены и проводил там по нескольку часов сряду. Один раз застигла его непогода. Занятый единственно милым прахом, он не взял предосторожности и простудился. С ним случилась горячка, и в девятый день он лежал уже на столе, едва успев написать письмо к брату своей жены, чтобы он поспешил взять сироту его под свою защиту. Можете представить себе убийственное положение бедной Оленьки. Она едва сама не последовала за своими родителями, и только любовь к Сталину удержала ее в живых. Начальник отца ее принял участие в бедной сироте. Он уговорил одну благородную вдову перейти в дом к Оленьке до приезда ее дяди и выхлопотал сироте пенсию. Несчастия переменили характер Оленьки. Из резвой, почти ветреной девушки она сделалась скромной девицею. Она по-прежнему любила Сталина, но обращение с ним приняло больше серьезности. О свадьбе не было и в помине. Они виделись только в церкви или на кладбище, и то в присутствии вдовы, и весь разговор их ограничивался вопросами о здоровье и погоде. А иногда дело кончалось одним молчаливым поклоном. В половине траурного срока приехал наконец давно ожидаемый дядя. Оленька ожила. Но опять повторю: человек предполагает, а Бог располагает. Приезд дяди, или, лучше неосторожность Сталина перевернула все дело. Надобно было случиться, что в самый день приезда Горина Сталин гулял у Подчувашской пристани. В это время причалил паром. Между телегами Сталин заметил простую рогожную кибитку и подле нее старика не очень завидной наружности, в нанковом халате, подпоясанном платком. Старик был чем-то осержен и громко бранил одного перевозчика. Негодяй отвечал грубостями. Сталин от нечего делать подошел посмотреть на эту фламандскую сцену. -- Бездельники! -- кричал старик. -- Нисколько не имеют уважения... -- Было бы к чему, -- отвечал грубиян перевозчик. -- Эх, братец, да вот хоть к новому халату, -- сказал Сталин, не могши без смеха смотреть на карикатурное положение старика и приняв его за мелочного торговца. Перевозчики захохотали во все горло. Старик взглянул на Сталина, и глаза его засверкали. Но вскоре он принял спокойный вид и только сказал: -- Глупо было бы сердиться на мужика, когда и лучше его люди поступают по-мужицки. Вместо ответа Сталин только засмеялся. Бедняжка и не думал, что этот смех скоро вызовет горькие слезы, потому что смешной старик в нанковом халате был никто другой, как дядя Оленьки. Не зная ничего о происходившем на берегу, Оленька через несколько дней известила Сталина о приезде дяди. Надежда на счастье заговорила в сердце молодого человека, и в первый воскресный день он явился к Горину с визитом. Представьте же себе его удивление и вместе беспокойство, когда в Горине он узнал того самого старика в халате, над которым он так некстати посмеялся. Старик тоже узнал Сталина; но он имел довольно над собой власти, чтобы скрыть свое негодование. -- Позвольте узнать, государь мой, -- сказал он Сталину,-- чем могу служить вам? Сталин пробормотал что-то вместо рекомендации. -- Помнится мне, что мы уже отрекомендовались друг другу на перевозе, -- отвечал Горин. -- Кажется, с нас, особенно с меня, очень довольно подобной рекомендации. Не трудитесь, пожалуйста, -- продолжал старик, заметив, что Сталин хочет извиниться. -- Объяснения хороши там, где они нужны. А как мы, вероятно, больше с вами не встретимся, то и объясняться, я думаю, незачем. Старик холодно поклонился Сталину и ушел в свою комнату. Так кончился первый визит и знакомство Сталина с дядей Оленьки. Нечего говорить, как встревожилась Оленька, узнав о происшествии на перевозе. Хотя характер дяди ей был еще не известен, однако ж она была столько опытна, что могла понять -- как опасно затронуть самолюбие человека, а еще больше -- незаслуженной насмешкой. Она и сердилась на Сталина и жалела об нем. Единственная надежда ее теперь была на будущее. Несколько времени Оленька убегала всех случаев встретиться со Сталиным, но когда во время одной прогулки на кладбище она увидела его бледное, похуделое лицо и грустную физиономию, сердце ее сильно заговорило в его пользу. Она позволила ему писать к ней и сама отвечала теми иероглифами, над которыми я столько ломал голову. Вы, может быть, спросите -- кто же был посредником в этой переписке. О, это был посредник самый безмолвный в мире -- надгробный памятник ее матери. Утром он получал вопрос, а вечером ответ, а иногда вопрос и ответ встречались в одно время. И кому бы пришло в голову, что холодная доска скрывает такие жаркие объяснения! Но между тем надобно же было знать той и другой стороне -- когда послать вопрос и когда прийти за ответом. Этому помогли горшки с цветами, которые в известные часы то ставились, то снимались с окна, выходившего на Панин бугор. Как не сказать, что любовь -- чудотворица. Она не только оживила могилы умерших, но и дала смысл таким глупым вещам, каковы, например, горшки. Когда-нибудь я напишу об этом диссертацию с подобающими цитатами от троянской Елены до тобольской госпожи NN включительно, а теперь стану продолжать свою повесть. -- Вот вам, добрый Николай Алексеевич, откровенная моя исповедь, -- сказала Оленька, кончив свой рассказ.-- Вполне предаю себя вашему суду, не прося ни извинения, ни защиты. Помолчав несколько времени, как прилично человеку, у которого просят совета в важном деле, я наконец бросил крылатое слово. -- Не берусь ни извинять вас, ни оправдывать. Тут такое столкновение обстоятельств, что надобно юридическую голову, чтобы решить -- кто прав, кто виноват. А как военный человек, думаю, что на вашем месте я поступил бы не лучше вашего. Но позвольте спросить, что вы намерены предпринять далее? -- Я сказала уже вам, что я поручила себя в волю Божию. Если суждено мне счастье, я день и ночь буду благодарить Господа, а если нет, я постараюсь малодушный ропот подавить молитвою. -- Это делает честь христианскому вашему чувству. Но я желал бы знать, на что решитесь вы, если бы вам дали на выбор принять ту или другую сторону. -- В таком случае я молила бы Бога, чтоб он взял меня к себе, -- отвечала Оленька с влажными глазами. Этот ответ милой девушки решил меня. -- Исповедь за исповедь, Ольга Николаевна. Не зная, что ваше сердце уже занято, я надеялся по времени обратить его на свою сторону. Но теперь, узнав все дело, я не только отказываюсь от всякой дальнейшей попытки на вашу взаимность, но употреблю все усилия переломить упрямство вашего дядюшки. Надеюсь, любовь сестры будет наградою за мое старание. Оленька вместо ответа обняла меня обеими руками и крепко поцеловала. Не беду говорить, что происходило тогда в моем сердце. Я должен был вытерпеть, порядочную борьбу обманутой надежды с обязанностями долга. Но Бог помог мне. Этот самый поцелуй, который в прежнее время обхватил бы молнией все мое существо, теперь канул целебною росою на мое сердце. Я полюбил Оленьку больше прежнего, но любовь моя была уже совсем другого рода. Так как до обыкновенного пробуждения Горина оставалось еще довольно времени, а мне надобно было обдумать план действий, то я решился идти домой, не дождавшись выхода старика. -- Может быть, я сегодня же увижусь с Александром Петровичем, -- сказал я, прощаясь с Оленькой, -- так не угодно ли вам, милая Ольга Николаевна, уполномочить меня на полную откровенность вашего жениха. Оленька немножко подумала. -- Погодите, Николай Алексеевич, я сейчас принесу вам полномочие. Она ушла в свою комнату и через минуту воротилась с небольшим пакетиком. -- Отдайте это Александру Петровичу. Я уверена, что он не будет скрываться пред вами. Я взял пакетик и простился с Оленькой. В тот же день вечером я пошел к Сталину. И, несмотря на отзыв слуги, что барин не здоров и вряд ли может принять меня, я сказал, что пришел его вылечить, и без церемоний вошел в кабинет Сталина. Бедняжка сидел у стола с поникшею головой. По выражению лица его можно было заключить, что мысли его были не радостными. -- Что это с вами, Александр Петрович, -- сказал я, располагаясь спокойно на стуле. -- Вы, кажется, утром были совершенно здоровы? Сталин старался подавить чувство досады, которую возбудил неожиданный мой приход. -- Не знаю, Николай Алексеич, так что-то дурно себя чувствую, -- отвечал он довольно холодно. -- Дайте-ка ваш пульс, -- продолжал я улыбаясь. -- Я немножко маракую в медицине и, может быть, могу вам дать добрый совет. Сталин с видимой неохотою протянул мне руку. -- Ого! Да у вас рука как огонь, а пульс бьет тревогу. Велите поскорее поставить самовар да выпейте-ка залпом стаканчика два-три китайской травы. Я, пожалуй, помогу вам. -- С удовольствием, -- отвечал Сталин, хотя выражение лица его говорило противное, и велел подать самовар. -- А в ожидании чаю займемся-ка чем-нибудь поинтереснее,-- сказал я, подвигая свой стул к Сталину. -- Знаете ли, что мне привелось сегодня исправлять две должности -- духовника и лекаря. Сейчас только я исповедал одну хорошенькую девицу. Сталин посмотрел на меня с таким видом, который ясно говорил, что я или лишнее выпил, или помешался. -- Да, Александр Петрович, -- продолжал я, полушутя, полусерьезно. -- И хоть исповедь была не совсем мне по сердцу, однако ж я нашел утешение в том, что могу сделать одно доброе дело. Вы, верно, не забыли утреннего нашего разговора. Простившись с вами, я пошел к знакомому своему, Горину, с твердым намерением узнать расположение Ольги Николаевны. -- Что ж вы узнали? -- спросил Сталин нетвердым голосом, видя, что я остановился. -- Очень плохую весть, любезный Александр Петрович. Медленность погубила меня. Я опоздал. -- Объяснитесь лучше. -- Ольга Николаевна отдала уже свое сердце одному молодому человеку. -- И вы знаете его имя? -- спросил Сталин после минутного молчания с видимым замешательством. -- Да. Его зовут Александр -- Петрович -- Сталин, -- отвечал я, произнося каждое слово отдельно. Сталин вспыхнул. -- Николай Алексеевич, -- сказал он, дрожа от волнения. -- Если это шутка с вашей стороны, то согласитесь, что она оскорбительна. -- Какая шутка! Боже мой! Посмотрите на меня пристально. Кажется, так не шутят. -- С каким же намерением вы говорите мне об этом? -- А с таким, чтоб вы были со мной откровеннее. -- Позвольте вам сказать, что я все-таки не могу понять, чего вы от меня хотите. -- Странная вещь! чего хочу я? Откровенности, говорят вам, полной, подробной, без утайки. Или вы полагаете, что отнять у меня мою задушевную мысль так же легко, как отделать какого-нибудь халатника на перевозе?, -- Боже мой! так вам все известно?, --- Или вы думаете, -- продолжал я с жаром, -- что могильный камень не заговорит когда-нибудь о неосторожности молодых людей, которые святость могилы оскорбляют житейскими мыслями, как бы издеваясь над близорукостью родных, впрочем, почтенных и благородных людей? Что ежедневные прогулки на одно известное место и перестановка цветов на окнах не обратят наконец внимания посторонних людей и не сделают имени благородной девицы предметом двусмысленных разговоров? Сталин был уничтожен. Он закрыл лицо рукою, и слезы готовы были брызнуть из его глаз. -- Извольте же оправдаться, молодой человек, -- сказал я более дружественным тоном. -- А чтоб вы не подумали, что я допрашиваю вас, не имея на то права, так вот вам мое полномочие. Сказав это, я подал Сталину пакет, который мне дала Оленька. Сталин поспешно развернул его и вынул записку. В ней написано было только три слова: "Верьте ему совершенно". -- Ну, что ж, Александр Петрович. Еще ли намерены от меня скрываться? Сталин крепко сжал мою руку. -- Простите меня, Николай Алексеевич, -- сказал он с чувством. -- Я хотя с первого свидания стал уважать вас, но есть вещи, которые опасаешься вверить даже родному брату. Теперь же, когда вам все известно и когда сама Ольга Николаевна разрешила меня на откровенность с вами, я не утаю от вас ни одной йоты. А чтоб вы более поверили моей искренности, так вот вам полная исповедь всей моей жизни. Сказав эти слова, Сталин открыл ящик письменного стола и подал мне свой дневник. И между тем, как он ходил по комнате, я принялся читать рукопись. Признаюсь, что чтение этой рукописи возвысило на несколько процентов уважение мое к Сталину. Не потому, чтобы дневник его состоял только из одних похвальных действий, нет! Здесь были и темные страницы, но потому, что я никак не ожидал найти в Сталине такого пылкого чувства, такой жажды к образованию, такого светлого взгляда на жизнь. Кроме того, самое изложение носило печать таланта. Много страниц написано было с увлекательным красноречием сердца, блестящими красками воображения. Но что важнее, весь дневник был проникнут такою искренностью откровенности, которая не оставляла ни малейшего сомнения, что перо было полным выражением души. Не могу забыть и религиозных чувств, очень часто проявлявшихся на страницах рукописи, особенно в мрачные дни испытаний. Окончив чтение дневника, я положил его на стол. Сталин посмотрел на меня вопросительно. Вместо ответа я встал и подошел к нему. -- Вы достойны Оленьки, -- сказал я Сталину, обняв его несколько раз.-- Теперь располагайте мною, как человеком, который готов для вас сделать все на свете. Сталин крепко сжал мне руку. -- Подумаем вместе, что нам предпринять на первый раз, -- продолжал я, садясь на стул. -- Ведь главное -- помириться со старичком. Что вы об этом думаете? -- С моей стороны, Николай Алексееич, я готов Бог знает какие принести извинения, лишь бы он забыл неуместную мою шутку. -- Так как вам видеться с ним вряд ли есть возможность, то попробовать разве обратиться к нему с письмом. -- Готов и на это, хотя и не льщу себя надеждой на успех. -- А между тем, как вы обдумаете ваше письмо, я сделаю на Горина нападение -- и со своей стороны, и со стороны общих наших знакомых. Нет сомнения, что и наша Оленька не откажется участвовать в этом деле. -- О, я в этом не сомневаюсь. Боюсь одного только, чтобы откровенность ее не рассердила дяди и не расстроила их отношений. -- Ну, так оставим Оленьку в резерве. Если дело пойдет на лад, мы выпустим ее из засады и окончательно срежем упрямца; а если нет, так, по крайней мере, она безопасно может сделать отступление. Условившись таким образом о плане действий и подкрепив себя чаем и надеждою на будущее, мы расстались. Я пошел домой сделать роспись тем лицам, которых хотел напустить на старика и которые стояли у него в первом разряде, а Сталин, вероятно, целую ночь продумал о письме к Горину. На другой и следующие дни я обошел всех общих наших знакомых и с возможною осторожностью объяснил все дело. Не было ни одного из них, который бы не изъявил согласия действовать в пользу Сталина, одни, зная его лично, другие, утверждаясь в моей рекомендации. Но увы! Успехи наши были менее чем сомнительны. Несмотря на всевозможные похвалы, прямо и косвенно расточаемые Сталину, старик или молчал или старался переменить разговор. Кажется, что упрямство его возрастало по мере наших усилий. Я бесновался внутренне и наружно, и были даже часы, когда я готов был употребить со стариком последний аргумент убеждения, называемый ученым образом argtimentum baculinum (