Но сейчас Батурин не жалел того испуганного юнца, лежащего в снежной кашице у полевой межи, среди разлетающихся лучей черной грязи. Все-таки тот юноша встал в рост под смертоносной сетью, пошел вперед, разрывая ее, и понял: каждый бой можно выиграть, если ты больше смерти боишься отстать от своих побратимов, поднимающихся в атаку по первому слову приказа, доверяющих жизнь опыту и мужеству командира, чья воля способна переломить злую волю врага. Батурин не может сказать с уверенностью, всегда ли люди доверялись ему, как сам он доверялся первому своему командиру — с полным самоотречением, — но всегда помнил Батурин: ни один бой нельзя проигрывать! Воин, которому доверено беречь мир и жизнь, обязан уметь побеждать в каждом бою. Этому учил он своих подчиненных с первого и до нынешнего дня командирской службы.
Ни один враг не позовет тебя на поле битвы, если он знает, что ты можешь выиграть каждый бой.
…Опорный пункт замолчал сразу. Дымы редели, уплывая по ветру, и уже видел Батурин — мотострелки второй роты повзводно бегут к боевым машинам. У одной из них маячила фигура Шарунова, туда и направил комбат свой бронетранспортер. Переправлялся резерв, на глазах рождался понтонный мост, к нему тянулись колонны боевых машин и самоходной артиллерии — им идти в пробитую брешь, по следам ядерных ударов, продолжая начатое батальоном Батурина. Но пока он еще оставался главным заслоном переправы.
— Товарищ подполковник!.. — начал доклад Шарунов, но Батурин оборвал:
— Видел! Знаю! Догоняй третью, прикрой ее фланг, за тобой пойдет резерв, направление атаки знаешь. Все. Стой!.. Маневр правым взводом был хорош — скажи это людям. Но если еще раз потеряешь связь… в общем, сам догадайся. Иди!
Странное смущение вдруг охватило Батурина, когда Шарунов знакомо повернулся кругом, как на строевой подготовке, и лихо вскочил на броню машины. Именно сейчас понял Батурин, кого напоминал ему этот немногословный молодой офицер с лицом серьезного подростка — командира передового отряда танковой бригады, с которой шел автоматчик Батурин по полям Польши и Германии. Сходство было столь разительным, что показалось Батурину, будто похвалил и распек он своего фронтового командира-героя… Замкнулся круг жизни и вновь начался, и ожил погибший когда-то комбат — вон он, по-прежнему молодой, сильный, неторопливый, смотрит из люка боевой новейшей машины, как смотрел когда-то из башни тридцатьчетверки… Это все наделало время: оно стирало черты капитана в памяти, а Батурин заменял их другими — вот так и слились лица двух людей, между которыми пропасть лет и смерть одного из них. Кто на кого похож?.. И этот сегодняшний маневр Шарунова… Значит, дело не только в сходстве лиц…
Стремительно катили за Батуриным машины резерва, быстрые, верткие; их влажная броня тускло отражала солнечный свет, и когда машины качало на ухабах, казалось Батурину, что молодые командиры экипажей, высунувшиеся по грудь из люков, согласно кивают его мыслям.
Впервые за это утро он огляделся глазами человека, вышедшего ясным утром в осеннее поле. Живыми кострами пылали на взгорках березовые перелески, далеко за границей полигона по серебристому жнивью полз трактор, простор был открыт и ясен, теплое солнце, поднимаясь, насыщало небо летней синевой, и вдруг почудился Батурину в этой сини далекий голос жаворонка — он даже голову задрал. Или скрипят траки?.. Но ведь говорят, осенью, перед отлетом на юг, когда птенцы выкормлены и крылья их окрепли, старые птицы нередко поют.
«А что, Наталья Сергеевна, теперь — в бессрочный отпуск. Давай-ка махнем к нашему агроному. Сначала наслушаемся жаворонков, а там можно заняться и той злополучной «череззерницей». Твой Батурин хоть и профан в этом деле, но голова и руки еще при нем. Глядишь, и старшего сынка, вояку нашего, легче станет заманивать в гости — в деревню к родителям отпускники нынче охотнее едут, чем в города».
То ли от пришедшей мысли, то ли от ласкового солнца, а скорее всего, от чувства завершенности большой работы стало Батурину по-домашнему уютно в тесной броне, все болячки затихли, даже та, что припекала сердце колючим жарком и пошевеливалась в груди тонкой иглой. Может, ничего и не было? Разве у здоровых людей не покалывает сердце от тревог? Никому не говорил Батурин об этом. Заикнись — залечат, и с батальоном пришлось бы расстаться, а он вот отстоял в строю до последнего дня. Протирать штаны на кабинетной службе много охотников, да он не из их числа.