"Держись, сестренка!" Сколько раз потом, в самые тяжкие минуты звучали рядом со мной эти слова. И сейчас звучат, хотя, казалось бы, они заставить того человека замолчать навсегда.
Что еще, кроме глаз и голоса, сохранила моя изувеченная память? Богатырскую фигуру и лицо - как у стрельца на картине "Утро стрелецкой казни". Дикую косматую бороду, копну вороных с проседью волос, могучие, корявые от земли руки-лопаты. В любую погоду - всегда один и тот же наряд: неопределенного цвета, донельзя растянутые на коленях брюки и колючий свитер из серой деревенской пряжи...
В тот же день, к вечеру, его тоже принесли на носилках, без сознания. Свалили на пол и ушли: два здоровенных парня с лицами роботов. Пытаюсь уложить его поудобнее на коротком и узком - не по росту - тюфячке, но все, на что хватает сил - подсунуть подушку под голову. Сажусь рядом и жду: мне уже рассказали про "лечебные процедуры", и я хочу видеть со стороны, как это бывает.
Страшно. Поначалу трудно поверить, что человек еще жив - такой он бледный, холодный, и кажется даже не дышит. Потом - через несколько часов - по всему телу волной пробегает дрожь: раз, другой, третий... Лицо искажает гримаса боли, руки сжимаются в кулаки, сминая и комкая подстилку...
Он застонал только один раз: вытянулся, как струна, и застыл. Из-под плотно сжатых век катились слезы, на лбу выступила испарина, запекшиеся губы шептали что-то в такт хриплому, неровному дыханию. Прошло много времени, а может быть, не очень - мне трудно судить. Так случается, когда наблюдаешь с берега за лодкой, идущей через пороги. Люди гребут изо всех сил, их с головами захлестывает волной, порой не поймешь, плывут ли они еще, или уже тонут, а ты стоишь на берегу и ничем не можешь помочь, даже криком - вода ревет так, что своего голоса не слышишь... Тогда со временем происходят странные вещи. Так было со мной когда-то - не помню, когда и на какой реке, так было и сейчас. Со смешанным чувством ужаса, боли и непонятного мне самой благоговения я смотрела, как этот человек борется с темной стихией беспамятства. Не знаю, могла ли, но почему-то не посмела вмешаться в эту борьбу. Даже прикоснуться к нему больше не посмела. Лицо его постепенно разгладилось, стало спокойным, как у спящего, хотя губы по-прежнему шевелились, повторяя какую-то - все время одну и ту же - короткую фразу. Кажется, я ее узнала...
Так прошло еще с полчаса. Потом он вдруг открыл глаза. В них не до конца рассеялась бредовая муть, но слова, которые этот человек произнес, глядя на меня со светлой, ласковой улыбкой, не были бредом:
- Я знаю путь на свободу. Единственный путь на свободу. И ты, сестренка, тоже его знаешь, только подзабыла. Господи, помоги нам пройти этот путь до конца!
Он сказал это вполне осмысленно, просто, без тени патетики. Меня буквально взорвало от его спокойствия, от умиротворенной улыбки. На самом деле, я ведь в тот момент уже сдалась, готова была сдаться. С тоской и отвращением, но: "Если другого не дано - пусть хоть побыстрее. Против этого не выстоять. Сопротивление только продлит агонию". А тут...
- О какой свободе вы говорите? Ни меня, ни вас, никого не выпустят отсюда, пока не превратят в манкуртов, в зомби. Господи, Господи! Бог - на небе, а мы с вами на грешной земле. Понимаете, нам не выйти отсюда! Никогда! Мы даже умереть сами собой не можем, нас сломают раньше!..
- Тише, сестренка!
Я поняла, что ору на всю палату: на нас уже оглядывались.
- Звать-то тебя как?
- Ольга.
- Имя какое хорошее! В честь святой княгини Ольги? Сильная, верная и мудрая: достойный пример для подражания.
- Нет, в честь бабушки.
- А бабушку-то в честь кого назвали? По святцам, небось?
- Какое теперь это имеет значение! И никакая я вам сестренка. Тоже мне, братец выискался!
Бешенство клокотало во мне. Слова этого человека непонятным образом пробуждали надежду, но они ровным счетом ничего не сулили сверх меры разбушевавшемуся после "процедуры" инстинкту самосохранения. Мы прекрасно понимали друг друга. Он утверждал, что благородная смерть - сокровище, и каждый из нас, даже здесь, достаточно богат, чтобы купить его. Глядя на этого человека, нетрудно было поверить, что он выстоит до конца и не сломается. Но я хотела жить. Просто жить: двигаться, дышать, видеть. Только теперь, после возвращения из бездны, я поняла, какое это счастье. Даже если ничего другого не светит!
Больше в тот вечер сосед не проронил ни слова. Пустыми, отсутствующими стали глаза: боль в них стояла как черная вода. Боль, скорбь, но не обида: будто за дело наорала я на него...